"После открывшейся опухоли стал еще сильнее": неизвестный Дмитрий Хворостовский

Последние два года его жизни — гимн человеческой стойкости

О его уникальности как певца теперь расскажут записи — эта невероятная простота и искренность бьет из любой оперной арии, из военной или народной песни, — он благородил собой любой жанр. Но гораздо важнее другое. Дмитрий вошел в историю не только своим голосом и харизмой, он стал первопроходцем (если брать людей такого уровня) по части снятия общественных табу. Он не скрыл страшную болезнь, не подчинился ей. Он открыто признался в этом всему миру. И было в этом признании не отчаяние и не начало конца. Напротив: начало самого человечного, что в нем есть. Смотрите все — я человек! Смерть мне бросает вызов — пусть. Рак — пусть. Но я назло всем начну новый отсчет, и пусть меня никто не жалеет.




фото: Лилия Шарловская

Не говорил уже, лежал, но... распевался до последнего! О его вокальных достоинствах будет много пафосных слов, но Хворостовский запомнится своей невероятной органичностью: не играл, он так жил. И он победил рак. Победил как стигму, как табу, как запретную и неудобную тему, от которой отводят глаза. Не отводите! Дело не в том, что рак — это проблема. Вчера чума, сегодня рак, завтра... А дело в том, КАК в этом раке заново обрести себя. Найти себя. И сейчас все его близкие, друзья, без какой-то фальшивой скорби, думают именно об этом уроке Дмитрия нам всем. Ведь всех это ждет.

...Сидя с ним рядом (по счастью, брал прежде несколько интервью), хотелось быть максимально простым, и в этой простоте обрести гармонию. «Ой, как трудно выступать перед русской аудиторией, — сетовал Дмитрий в нашем с ним разговоре, — на Западе музыку пока еще воспринимают как получение удовольствия, а в России... какое тут удовольствие — тут требуют жизнь отдать». Вот он ее и отдал. Красноярский парень, красавец, сумевший вокруг себя перевернуть мир.

Мировой взлет его был достаточно стремителен, после красноярского педучилища, института искусств, пятилетнего пребывания в солистах Красноярского театра оперы и балета, Дмитрий — уже не мальчик — побеждает на конкурсе в Кардиффе, — эту мощную стать замечают все, и с этого момента Хворостовский уже нарасхват, тут-то перелом случился быстро — не его стали выбирать, а выбирает теперь он, шествуя по лучшим сценам мира — Ковент-Гарден, Ла Скала, Метрополитен.

Да, как следствие своей занятости, Хворостовский с 1994-го переезжает в Лондон. Но все равно был плоть от плоти, кровь от крови от своей земли, крепко стоял на ногах, не закапывался в двойных-тройных смыслах, и сразу в любых вопросах видел суть: «И Россия, и Москва меняется семимильными шагами, — говорил он в один из приездов, — да, я радуюсь, что люди стали жить как-то богаче, чем в советское время. Но очень жаль, что дифференциация между слоями населения усиливается... В этом боль».

— Когда уходят такие глыбы в расцвете сил, всегда не понимаешь — откуда эта страшная несправедливость? — говорит Денис Мацуев. — Я бы назвал его сибирским рыцарем: эта доброта, благородство, широкое сердце!.. Незабываемая улыбка. Душевная. А уж как личность... в какой-то момент на сцене появилось чудо, которое ворвалось молниеносно. И теперь, если не смотреть видео, не знать — кто это поет, то по одному только голосу понятно, что это Хворостовский. Его тембр неповторим. Его харизма мотивировала всех вокруг. Талант невероятный, под влиянием которого я постоянно находился. И неважно в каком репертуаре — оперном, или в романсах, или в военной песне. Вот была эта ложная информация недавно, — а ведь говорят, что «если раньше хоронят, то человек долго жить будет»; увы, эта примета не сработала.

— Не кажется ли вам, что он открыл новый феномен своим поведением — не стал скрывать болезни, но боролся за каждый концерт?

— Это абсолютный подвиг. Уверен, сцена добавила ему несколько лет жизни. Сцена — великая терапия, она выводит тебя из этого состояния, лечит, дает надежду. И каждый его последующий выход становился событием. Примером для всех. Потому что надо бороться до конца.


***

...Дмитрий был очень похож на своего отца. Такой же благородный, открытый, седовласый и нежный, — никогда не забуду, как сидели все вместе втроем в один из приездов артиста в Москву, и в каждом шаге и слове ощущались цельность и внутренний строй: «Выпить? Нет, я не имею права «отрываться». У меня же грядет концерт. Поесть ночью еще можно, но выпить... Нет, не пью. Категорически. Другое дело, поздно стал ложиться. Пока был в Париже, ложился в три. А в Москве — в пять утра... нет, надо входить в норму. Много ли друзей? Знаете, лет в тридцать меня тоже окружало множество людей, казавшихся мне друзьями. Дверь нашего дома была открыта для всех, там постоянно кто-то находился. И ночевать оставались... Так, папа? (Обращался к отцу.) Это считалось нормальным и приличным. А потом все эти люди потерялись; они поменялись, и я поменялся. Отношения с папой? Мы давно уже не «отец и сын», но друзья, братья даже. Дня не проходит, чтобы я не позвонил папе по телефону, где бы ни находился».

После чего папа очень трогательно рассказывал, как маленький Дима в детстве увлекался лошадьми, но не в качестве наездника — лепил их из пластилина. Отсюда и дилемма возникла — а не отдать ли сына, вместо музыкального, в художественное училище? Впрочем, директор училища спас для нас великого баритона.

— Что интересно: его фигурки лошадей никогда не оставались статичными, но будто пребывали в движении, — рассказывал папа Дмитрия, Александр Степанович, — я так этому удивлялся... В общем, прихожу к директору, показываю. А мне в ответ: «Скажите, а он еще чем-то у вас занимается?» — «Да, — говорю, — играет на пианино». — «Вот и пусть себе играет!».

Помню, как та встреча закончилась словами Дмитрия — «мне еще нужно лет 20 работать, жить своей цыганской жизнью, чтобы содержать семью и обеспечить себе спокойную старость, успокаиваться пока рано». Никаких двадцати лет, конечно, не прошло.


***

— Не знаю, не приведи Господь, как бы я поступил в этой ситуации — если бы у меня обнаружили рак, — задается вопросом известный дирижер Александр Сладковский (к нему, к его Госоркестру Республики Татарстан Дмитрий не раз приезжал в Казань), — смог бы я выдержать этот натиск? А при такой популярности и любви народной как у Хворостовского, это еще сложнее на порядок, чем когда ты просто хороший человек. То, что Дима — сильный, было ясно еще и в первой его жизни. Но то, что он продемонстрировал во второй жизни, уже в состоянии болезни, — это очень важный урок нам всем.

— К вам он приезжал уже после обнаружения опухоли?

— Нет, в том-то и дело — до. Был не просто здоровым, а очень здоровым. Он дышал радостью, излучал ее. Гедонист, очень любил жизнь. Посмеяться любил, но далеко не на каждую шутку реагировал. Он мог сказать, выслушав «лучший анекдот сезона»: «Что за чушь вообще?». Менялся в лице, у него портилось настроение. Очень избирательный ум. Сам шутил красиво. Великий артист. И никакой никогда позы: если чем-то недоволен, открыто об этом говорил. Сразу. Либо в жесткой форме, либо в... очень жесткой.

— Неужели?

— Он был очень жестким профессионально. Могу это точно сказать. Но в этом и его правда. Наблюдал в нескольких ситуациях его реакции. И я понимаю его энергетику — мы почти в один день родились, оба — весы по гороскопу. Если что-то не так на репетиции — так посмотрит на тебя (хотя это не меня касалось), что дальше можно уже ничего не говорить. При этом — очаровательный человек, партнер, музыкант, и девушки все, конечно, падали, мечтали, чтоб он обратил на них внимание. Не попасть в сети его обаяния было просто невозможно. И спортом занимался — плавал, в качалку ходил: в райдере, когда он приезжал, обязательно стояло условие, чтобы в отеле был бассейн и качалка... следил за здоровьем. Хотел быть сильным. И после открывшейся опухоли стал еще сильнее, чем он казался прежде.

...Конечно, раньше, в начале 2000-х академисты разбирали Дмитрия «по косточкам», не прощали ему и Анне Нетребко всемирной известности, что только ни писали в его адрес — и то, что «во рту у него не слова, а кирпичи, поэтому проблемы с тембром и эстетикой», «сейчас лопнет от натуги», и то, что в одном концерте — якобы — «пел под фанеру», и про «сценический нарциссизм», — в общем, спуска не давали. Тяжело быть первым парнем на деревне: удобная мишень для критики. Но тем и ценнее наследие Хворостовского — он искал себя, искал в разных жанрах — и с Игорем Крутым, и в народничестве, не теряя планки...

— Я помню его программы с народными оркестрами, — говорит баянист Айдар Гайнуллин, — так вот он одним своим присутствием, своим престижем, этим совместным многоголосием поднимал уровень народнического жанра, уровень звучания народных инструментов — баяна, домры, балалайки... Дмитрий шел к народу, и шел разными путями, не только через строгий академический жанр. Это дорогого стоит: потому что народная песня в его исполнении была ближе людям, чем опера, но, в то же время — на очень высоком художественном уровне.

***

...Поэтесса Лилия Виноградова, автор текстов для совместного проекта Крутого и Хворостовского «Дежавю», была с Дмитрием в лондонской клинике до последнего. По сути, он умирал у нее на глазах.

— Я потеряла очень близкого человека, — говорит Лилия, — мы знакомы с 2006 года. С первого рукопожатия в Риге мне сразу стало понятно, что он мне очень родной. И эта связь никогда не прекращалась. Не прекращается и сейчас, когда его уже не стало. Пронесу это до конца. Феноменального дарования артист и борец. Царь и бог, всё ему подвластно было. Нет таких высот, каких он не мог бы взять, и взять блистательно. Не то что там «натужно, через силу», а как бы легко. Хотя одному богу известно, сколь ему было нелегко, это же адов труд. Но всё это во благо искусства: ничего важнее, чем искусство у него в жизни никогда не было. Ни-че-го. При всей любви к близким, к семье, всё равно во главе угла для него стояла музыка. Творчество. Нету больше в России такого артиста как Дима. Пусть в меня плюют, говорят, что есть другие прекрасные, — нет, он один такой. Не только для России. Для планеты. Неплохо бы, чтобы все как-то взяли и погордились бы им.

— Есть такое ощущение, что он как в сказках великан — встал, пробудился в лесу? Он весь из почвы...

— Абсолютно. Дима — это явление природы. Мощнейшее. Как солнце, радуга, тучи, гроза. Очень естественный. Что его отличает от многих-многих-многих... Это анти-пафос, анти-надувание-щек, анти-бравирование, анти-самолюбование. Какой есть, такой и есть.

— В сущности, он победил рак. Как бы сказал — не жалейте меня!

— Согласна. Об этом надо говорить! Никогда он не хотел жалости к себе. Нет, жалость как сочувствие — понятие замечательное. Но жалость слюнявую он категорически отвергал всегда. И каждый день выходил на сцену, распевался, работал, даже уже тогда, когда технически это невозможно было сделать. А он делал. Он, конечно, победил болезнь. Я до последней секунды была рядом с ним. Мучительно уходил. Но даже будучи в необратимом, тяжелейшем, мучительном состоянии, Дима всё равно вышел победителем из этой схватки.

— Вы до сих пор в Лондоне?

— Конечно. Я его родителей заберу и прилечу с ними в Москву. Самое страшное — это родители, чего уж тут говорить. Ничего страшнее в жизни не видела, когда они вчера прилетели... с папой они безумно похожи. И папа поет, кстати, прекрасно. И такой удар.

— Дима уходил в сознании?

— Разумеется, он был под седативными препаратами, чтобы облегчить страдания. Но он всё слышал. Не говорил, но периодически открывал глаза: кивал — значит ДА, мотал головой — НЕТ. Всех видел, всё понимал. Мы с ним, если так можно выразиться, разговаривали беспрестанно. Фло (Флоранс, жена) мне позвонила в субботу, сказала — прилетай... в воскресенье прилетела. Он уже лежал в клинике. Там же и умер в 3.35 по лондонскому времени. Лондон очень любил. Это был его дом в широком значении. Но он там и жил много лет — там и семья, и дети. Также любил и Нью-Йорк, обожал Метрополитен-опера. И, конечно, там тоже пройдет какая-то акция памяти...

— Где его похоронят?

— В Москве. Мы сейчас занимаемся организацией прощания, выбирается место. Его скоро привезут, дату точную назову чуть позже...

— Это была его воля? Не в Лондоне?

— Конечно. Два родных города — Москва и Красноярск. Дима — русский человек, он гражданин России. Завещал провести прощание и похоронить себя только в Москве. Так и сделаем. Дима... навсегда это запомню — он уже не говорил, не мог говорить, но всё равно пытался петь. В этом — вся его жизнь. Думаю, что для себя он понял, что его земной путь будет закончен ровно тогда, когда он не сможет петь. Так и получилось.