I
Сергей Иванович Кознышев хотел отдохнуть от умственной работы и, вместо
того чтоб отправиться, по обыкновению, за границу, приехал в конце мая в
деревню к брату. По его убеждениям, самая лучшая жизнь была деревенская. Он
приехал теперь наслаждаться этою жизнию к брату. Константин Левин был очень
рад, тем более что он не ждал уже в это лето брата Николая. Но, несмотря на
свою любовь и уважение к Сергею Ивановичу, Константину Левину было в деревне
неловко с братом. Ему неловко, даже неприятно было видеть отношение брата к
деревне. Для Константина Левина деревня была место жизни, то есть радостей,
страданий, труда; для Сергея Ивановича деревня была, с одной стороны, отдых
от труда, с другой - полезное противоядие испорченности, которое он принимал
с удовольствием и сознанием его пользы. Для Константина Левина деревня была
тем хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для
Сергея Ивановича деревня была особенно хороша тем, что там можно и должно
ничего не делать. Кроме того, и отношение Сергея Ивановича к народу
несколько коробило Константина. Сергей Иванович говорил, что он любит и
знает народ, и часто беседовал с мужиками, что он умел делать хорошо, не
притворяясь и не ломаясь, и из каждой такой беседы выводил общие данные в
пользу народа и в доказательство, что знал этот народ. Такое отношение к
народу не нравилось Константину Левину. Для Константина народ был только
главный участник в общем труде, и, несмотря на все уважение и какую-то
ровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком
бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в
восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда
в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за
его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь. Константин Левин, если б у
него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это
ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется,
как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что
не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом,
но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких
особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как
хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили
верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного
суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в таком же
затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ. Сказать, что он
знает народ, было бы для него то же самое, что сказать, что он знает людей.
Он постоянно наблюдал и узнавал всякого рода людей и в том числе
людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными людьми, и
беспрестанно замечал в них новые черты, изменял о них прежние суждения и
составлял новые. Сергей Иванович напротив. Точно как же, как он любил и
хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно
так же и народ любил он в противоположность тому классу людей, которого он
не любил, и точно так же он знал народ как что-то противоположное вообще
людям. В его методическом уме ясно сложились определенные формы народной
жизни, выведенные отчасти из самой народной жизни, но преимущественно из
противоположения. Он никогда не изменял своего мнения о народе и
сочувственного к нему отношения.
В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей
Иванович всегда побеждал брата именно тем, что у Сергея Ивановича были
определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у
Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не было,
так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии самому
себе.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его был славный малый, с сердцем,
поставленным хорошо (как он выражался по-французски), но с умом хотя и
довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому
исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата он иногда
объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним,
потому что слишком легко разбивал его.
Константин Левин смотрел на брата, как на человека огромного ума и
образования, благородного в самом высоком значении этого слова и одаренного
способностью деятельности для общего блага. Но в глубине своей души, чем
старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему
приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага,
которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть, и не есть
качество, а, напротив, недостаток чего-то - не недостаток добрых, честных,
благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют
сердцем того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных
представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного. Чем больше
он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие
деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему
благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому
занимались этим. В этом предположении утвердило Левина еще и то замечание,
что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и
о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой
машины.
Кроме того, Константину Левину было в деревне неловко с братом еще и
оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят
хозяйством, и ему недоставало длинного летнего дня, для того чтобы
переделать все, что нужно, а Сергей Иванович отдыхал. Но, хотя он и отдыхал
теперь, то есть не работал над своим сочинением, он так привык к умственной
деятельности, что любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему
мысли и любил, чтобы было кому слушать. Самый же обыкновенный и естественный
слушатель его был брат. И потому, несмотря на дружескую простоту их
отношений, Константину неловко было оставлять его одного. Сергей Иванович
любил лечь в траву на солнце и лежать так, жарясь, и лениво болтать.
- Ты не поверишь - говорил он брату, - какое для меня наслажденье эта
хохлацкая лень. Ни одной мысли в голове, хоть шаром покати.
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно
потому, что он знал, что без него возят навоз на неразлешенное поле и
навалят бог знает как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а
поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха
Андреевна, и т. п.
- Да будет тебе ходить по жаре. - говорил ему Сергей Иванович.
- Нет, мне только на минутку забежать в контору, - говорил Левин и
убегал в поле.
В первых числах июня случилось, что няня и экономка Агафья Михайловна
понесла в подвал баночку с только что посоленными ею грибками,
поскользнулась, упала и свихнула руку в кисти. Приехал молодой болтливый,
только что кончивший курс студент, земский врач. Он осмотрел руку, сказал,
что она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо
наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и
рассказывал ему, чтобы выказать свой просвещенный взгляд на вещи, все
уездные сплетни, жалуясь на дурное положение земского дела. Сергей Иванович
внимательно слушал, расспрашивал и, возбуждаемый новым слушателем,
разговорился и высказал несколько метких и веских замечаний, почтительно
оцененных молодым доктором, и пришел в свое, знакомое брату, оживленное
состояние духа, в которое он обыкновенно приходил после блестящего и
оживленного разговора. После отъезда доктора Сергей Иванович пожелал ехать с
удочкой на реку. Он любил удить рыбу и как будто гордился тем, что может
любить такое глупое занятие.
Константин Левин, которому нужно было на пахоту и на луга, вызвался
довезти брата - в кабриолете.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже
определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли
покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо-зеленая, не налитым, еще легким
колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним
кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя
гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары с
оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда
присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами,
и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися
кучами стеблей выполонного щавельника.
Было то время, когда в сельской работе наступает короткая передышка
пред началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы народа
уборки. Урожай был прекрасный, - и стояли ясные, жаркие летние дни с
росистыми короткими ночами.
Братья должны были проехать через лес, чтобы ехать к лугам. Сергей
Иванович любовался все время красотою заглохшего от листвы леса, указывая
брату то на темную с тенистой стороны, пестреющую желтыми прилистниками,
готовящуюся к цвету старую липу, то на изумрудом блестящие молодые побеги
дерев нынешнего года. Константин Левин не любил говорить и слушать про
красоту природы. Слова снимали для него красоту с того, что он видел. Он
поддакивал брату, но невольно стал думать о другом. Когда они проехали лес,
все внимание его поглотилось видом парового поля на бугре, где желтеющего
травой, где обитого и изрезанного клетками, где сваленного кучами, а где и
вспаханного. По полю ехали вереницей телеги. Левин сосчитал телеги, остался
довольным тем, что вывезется все, что нужно, и мысли его перешли при виде
лугов на вопрос о покосе. Он всегда испытывал что-то особенно забирающее за
живое в уборке сена. Подъехав к лугу, Левин остановил лошадь.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей
Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете
до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко было
Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко
обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и
ступицах.
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел лошадь, привязал ее
и вошел в недвижимое ветром огромное серо-зеленое море луга. Шелковистая с
выспевающими семенами трава была почти по пояс на заливном месте.
Перейдя луг поперек, Константин Левин вышел на дорогу и встретил
старика с опухшим глазом, несшего роевню с пчелами.
- Что? или поймал, Фомич? - спросил он.
- Какое поймал, Константин Митрич! Только бы своих уберечь. Ушел вот
второй раз другак... Спасибо, ребята доскакали. У вас пашут. Отпрягли
лошадь, доскакали.
- Ну, что скажешь, Фомич, - косить или подождать?
- Да что ж! По-нашему, до Петрова дня подождать. А вы раньше всегда
косите. Что ж, бог даст травы добрые. Скотине простор будет.
- А погода, как думаешь?
- Дело божье. Может, и погода будет.
Левин подошел к брату. Ничего не ловилось, но Сергей Иванович не скучал
и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раззадоренный
разговором с доктором, он хотел поговорить. Левину же, напротив, хотелось
скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и решить
сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
- Что ж, поедем, - сказал он.
- Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок, однако! Хоть не ловится, но
хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну что за
прелесть эта стальная вода! - сказал он. - Эти берега луговые, - продолжал
он, - всегда напоминают мне загадку, - знаешь? Трава говорит воде: а мы
пошатаемся, пошатаемся.
- Я не знаю этой загадки, - уныло отвечал Левин.
- А знаешь, я о тебе думал, - сказал Сергей Иванович. - Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он
очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь
на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут
удаляться, разумеется, все пойдет бог знает как. Деньги мы платим, они идут
на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек,
ничего нет.
- Ведь я пробовал, - тихо и неохотно отвечал Левин, - не могу! ну что ж
делать!
- Да чего ты не можешь? Я, признаюсь, не понимаю. Равнодушия, неуменья
я не допускаю; неужели просто лень?
- Ни то, ни другое, ни третье. Я пробовал и вижу, что ничего не могу
сделать, - сказал Левин.
Он мало вникал в то, что говорил брат. Вглядываясь за реку на пашню, он
различал что-то черное, но не разобрать, лошадь это или приказчик верхом.
- Отчего же ты не можешь ничего сделать? Ты сделал попытку, и не
удалось по-твоему, и ты покоряешься. Как не иметь самолюбия?
- Самолюбия, - сказал Левин, задетый за живое словами брата, - я не
понимаю. Когда бы в университете мне сказали, что другие понимают
интегральное вычисление, а я не понимаю, - тут самолюбие. Но тут надо быть
убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и,
главное, в том, что все эти дела важны очень.
- Так что ж! разве это не важно? - сказал Сергей Иванович, задетый за
живое и тем, что брат его находил неважным то, что его занимало, и в
особенности тем, что он, очевидно, почти не слушал его.
- Мне не кажется важным, не забирает меня, что ты хочешь?.. - отвечал
Левин, разобрав, что то, что видел, был приказчик и что приказчик, вероятно,
спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. "Неужели уже отпахали?" -
подумал он.
- Ну, послушай, однако, - нахмурив свое красивое умное лицо, сказал
старший брат, - есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и
искренним человеком и не любить фальшь, - я все это знаю; но ведь то, что ты
говоришь, или не имеет смысла, или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь
неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь...
"Я никогда не уверял", - подумал Константин Левин.
-...мрет без помощи? Грубые бабки замаривают детей, и народ коснеет в
невежестве и остается во власти всякого писаря, а тебе дано в руки средство
помочь этому, и ты не помогаешь, потому что, по-твоему, это не важно.
И Сергей Иванович поставил ему дилемму: или ты так неразвит, что не
можешь видеть всего, что можешь сделать, или ты не хочешь поступиться своим
спокойствием, тщеславием, я не знаю чем, чтоб это сделать.
Константин Левин чувствовал, что ему остается только покориться или
признаться в недостатке любви к общему делу. И это его оскорбило и огорчило.
- И то и другое, - сказал он решительно. - Я не вижу, чтобы можно
было...
- Как? Нельзя, хорошо разместив деньги, дать врачебную помощь?
- Нельзя, как мне кажется... На четыре тысячи квадратных верст нашего
уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности
давать повсеместно врачебную помощь. Да и вообще не верю в медицину.
- Ну, позволь; это несправедливо... Я тебе тысячи примеров назову...
Ну, а школы?
- Зачем школы?
- Что ты говоришь? Разве может быть сомнение в пользе образования? Если
оно хорошо для тебя, то и для всякого.
Константин Левин чувствовал себя нравственно припертым к стене и потому
разгорячился и высказал невольно главную причину своего равнодушия к общему
делу.
- Может быть, все это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении
пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих
детей не буду посылать, куда и крестьяне не хотят посылать детей, и я еще не
твердо верю, что нужно их посылать? - сказал он.
Сергея Ивановича на минуту удивило это неожиданное воззрение на дело;
но он тотчас составил новый план атаки.
Он помолчал, вынул одну удочку, перекинул и, улыбаясь, обратился к
брату.
- Ну, позволь... Во-первых, пункт медицинский понадобился. Вот мы для
Агафьи Михайловны послали за земским доктором.
- Ну, я думаю, что рука останется кривою.
- Это еще вопрос... Потом грамотный мужик, работник тебе же нужнее и
дороже.
- Нет, у кого хочешь спроси, - решительно отвечал Константин Левин, -
грамотный как работник гораздо хуже. И дороги починить нельзя; а мосты как
поставят, так и украдут.
- Впрочем, - нахмурившись, сказал Сергей Иванович, не любивший
противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с од-
ного на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было
знать, на что отвечать, - впрочем, не в том дело. Позволь. Признаешь ли ты,
что образование есть благо для народа?
- Признаю, - сказал Левин нечаянно и тотчас же подумал, что он сказал
не то,что думает. Он чувствовал, что, если он призна'ет это, ему будет
доказано, что он говорит пустяки, не имеющие никакого смысла. Как это будет
ему доказано, он не знал, но знал, что это, несомненно, логически будет ему
доказано, и он ждал этого доказательства.
Довод вышел гораздо проще, чем того ожидал Константин Левин.
- Если ты признаешь это благом, - сказал Сергей Иванович, - то ты, как
честный человек, не можешь не любить и не сочувствовать такому делу и потому
не желать работать для него.
- Но я еще не признаю этого дела хорошим, - покраснев, сказал
Константин Левин.
- Как? Да ты сейчас сказал...
- То есть я не признаю его ни хорошим, ни возможным.
- Этого ты не можешь знать, не сделав усилий.
- Ну, положим, - сказал Левин, хотя вовсе не полагал этого, - положим
что это так; но я все-таки не вижу, для чего я буду об этом заботиться.
- То есть как?
Нет, уж если мы разговорились, то объясни мне с философской точки
зрения, - сказал Левин.
- Я не понимаю, к чему тут философия, - сказал Сергей Иванович, как
показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата
рассуждать о философии. И это раздражило Левина.
- Вот к чему! - горячась, заговорил он. - Я думаю, что двигатель всех
наших действий есть все-таки личное счастье. Теперь в земских учреждениях я,
как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало моему благосостоянию.
Дороги - не лучше и не могут быть лучше; лошади мои везут меня и по дурным.
Доктора и пункта мне не нужно, мировой судья мне не нужен, - я никогда не
обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не нужны, но даже
вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения просто повинность
платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и
слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает.
- Позволь, - перебил с улыбкой Сергей Иванович, - личный интерес не
побуждал нас работать для освобождения крестьян, а мы работали.
- Нет! - все более горячась, перебил Константин. - Освобождение
крестьян было другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с себя
это ярмо, которое давило нас, всех хороших людей. Но быть гласным,
рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где
я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов
слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как
председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: "Признаете ли вы,
господин подсудимый, факт похищения ветчины?" - "Ась?"
Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и
Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идет к делу.
Но Сергей Иванович пожал плечами.
- Ну, так что ты хочешь сказать?
- Я только хочу сказать, что те права, которые меня... мой интерес
затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у
студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами
защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю
военную повинность, которая затрогивает судьбу моих детей, братьев и меня
самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда
распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, - я не
понимаю и не могу.
Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его слов.
Сергей Иванович улыбнулся.
- А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее было бы, чтобы
тебя судили в старой уголовной палате?
- Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого не нужно. Ну уж!-
продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, - наши
учреждения и все это - похоже на березки, которые мы натыкали, как в троицын
день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не
могу я от души поливать и верить в эти березки!
Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление
тому, откуда теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас же понял
то, что хотел сказать этим его брат.
- Позволь, ведь этак нельзя рассуждать, - заметил он.
Но Константину Левину хотелось оправдаться в том недостатке, который он
знал за собой, в равнодушии к общему благу, и он продолжал.
- Я думаю, - сказал Константин, - что никакая деятельность не может
быть прочна, - если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина,
философская, - сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как
будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о
философии.
Сергей Иванович еще раз улыбнулся. "И у него там тоже какая-то своя
философия есть на службу своих наклонностей", - подумал он.
- Ну, уж о философии ты оставь, - сказал он. - Главная задача философии
всех веков состоит именно в том, чтобы найти ту необходимую связь, которая
существует между личным интересом и общим. Но это не к делу, а к делу то,
что мне только нужно поправить твое сравнение. Березки не натыканы, а
которые посажены, которые посеяны, и с ними надо обращаться осторожнее.
Только те народы имеют будущность, только те народы можно назвать
историческими, которые имеют чутье к тому, что важно и значительно в их
учреждениях, и дорожат ими.
И Сергей Иванович перенес вопрос в область философски-историческую,
недоступную для Константина Левина, и показал ему всю несправедливость его
взгляда.
- Что же касается до того, что тебе это не нравится, то, извини меня, -
это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя это временное
заблуждение, и пройдет.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он
чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его
братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не
умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому,
что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая
брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
- Ну, однако, поедем.
Сергей Иванович замотал последнюю удочку, Константин отвязал лошадь, и
они поехали.
Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с братом, было
следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на
приказчика, Левин употребил свое средство успокоения - взял у мужика косу и
стал косить.
Работа эта так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить;
выкосил весь луг пред домом и нынешний год с самой весны составил себе план
- косить с мужиками целые дни. Со времени приезда брата он был в раздумье:
косить или нет? Ему совестно было оставлять брата одного по целым дням, и он
боялся, чтобы брат не посмеялся над ним за это. Но, пройдясь по лугу,
вспомнив впечатления косьбы, он уже почти решил, что будет косить. После же
раздражительного разговора с братом он опять вспомнил это намерение.
"Нужно физическое движенье, а то мой характер решительно портится", -
подумал он и решился косить, как ни неловко это будет ему перед братом и
народом.
С вечера Константин Левин пошел в контору, сделал распоряжение о
работах и послал по деревням вызвать на завтра косцов, с тем чтобы косить
Калиновый луг,самый большой и лучший.
- Да мою косу пошлите, пожалуйста, к Титу, чтоб он отбил и вынес
завтра; я, может быть, буду сам косить тоже, - сказал он, стараясь не конфу-
зиться.
Приказчик улыбнулся и сказал:
- Слушаю-с.
Вечером за чаем Левин сказал и брату.
- Кажется, погода установилась, - сказал он. - Завтра я начинаю косить.
- Я очень люблю эту работу, - сказал Сергей Иванович.
- Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый
день косить.
Сергей Иванович поднял голову и с любопытством посмотрел на брата.
- То есть как? Наравне с мужиками, целый день?
- Да, это очень приятно, - сказал Левин.
- Это прекрасно, как физическое упражнение, только едва ли ты можешь
это выдержать, - без всякой насмешки сказал Сергей Иванович.
- Я пробовал. Сначала тяжело, потом втягиваешься. Я думаю, что не
отстану...
- Вот как! Но скажи, как мужики смотрят на это? Должно быть,
посмеиваются, что чудит барин.
- Нет,не думаю; но это такая вместе и веселая и трудная работа, что
некогда думать.
- Но как же ты обедать с ними будешь? Туда лафиту тебе прислать и
индюшку жареную уж неловко.
- Нет, я только в одно время с их отдыхом приеду домой.
На другое утро Константин Левин встал раньше обыкновенного, но
хозяйственные распоряжения задержали его, и когда он приехал на покос, косцы
шли уже по второму ряду.
Еще с горы открылась ему под горою тенистая, уже скошенная часть луга,
с сереющими рядами и черными кучками кафтанов, снятых косцами на том месте,
откуда они зашли первый ряд.
По мере того как он подъезжал, ему открывались шедшие друг за другом
растянутою вереницей и различно махавшие косами мужики, кто в кафтанах, кто
в одних рубахах. Он насчитал их сорок два человека.
Они медленно двигались по неровному низу луга, где была старая запруда.
Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень длинной белой
рубахе, согнувшись махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у
Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по косьбе
дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел передом,
как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Левин слез с лошади и, привязав ее у дороги, сошелся с Титом, который,
достав из куста вторую косу, подал ее.
- Готова, барин; бреет, сама косит, - сказал Тит, с улыбкой снимая
шапку и подавая ему косу.
Левин взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и
веселые косцы выходили один за другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались
с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор,
пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом, в
овчинной куртке, не обратился к нему.
- Смотри, барин, взялся за гуж, не отставать! - сказал он, и Левин
услыхал сдержанный смех между косцами.
- Постараюсь не отстать, - сказал он, становясь за Титом и выжидая
времени начинать.
- Мотри, - повторил старик.
Тит освободил место, и Левин пошел за ним. Трава была низкая,
придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными на себя
взглядами, в первые минуты косил дурно, хотя и махал сильно. Сзади его
послышались голоса:
- Насажена неладно, рукоятка высока, вишь, ему сгибаться как, - сказал
один.
- Пяткой больше налягай, - сказал другой.
- Ничего, ладно, настрыкается, - продолжал старик. - Вишь, пошел...
Широк ряд берешь, умаешься.., Хозяин, нельзя, для себя старается! А вишь,
подрядье-то! За это нашего брата по горбу, бывало.
Трава пошла мягче, и Левин, слушая, но не отвечая и стараясь косить как
можно лучше, шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит все шел, не
останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно
становилось, что он не выдержит: так он устал.
Он чувствовал, что махает из последних сил, и решился просить Тита
остановиться. Но в это самое время Тит сам остановился и, нагнувшись, взял
травы, отер косу и стал точить. Левин расправился и, вздохнув, оглянулся.
Сзади его шел мужик и, очевидно, также устал, потому что сейчас же, не
доходя Левина, остановился и принялся точить. Тит намочил свою косу и косу
Левина, и они пошли дальше.
На втором приеме было то же. Тит шел мах за махом, не останавливаясь и
не уставая. Левин шел за ним, стараясь не отставать, и ему становилось все
труднее и труднее: наступала минута, когда, он чувствовал, у него не
остается более сил, но в это самое время Тит останавливался и точил.
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден
Левину; но зато, когда ряд был дойден и Тит, вскинув на плечо косу,
медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по
прокосу, и Левин точно так же пошел по своему прокосу, - несмотря на то, что
пот катил градом по его лицу и капал с носа и вся спина его была мокра, как
вымученная в воде, ему было очень хорошо. В особенности радовало его то, что
он знал теперь, что выдержит.
Его удовольствие отравилось только тем, что ряд его был нехорош. "Буду
меньше махать рукой, больше всем туловищем", - думал он, сравнивая как по
нитке обрезанный ряд Тита со своим раскиданным и неровно лежащим рядом.
Первый ряд, как заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно желая
попытать барина, и ряд попался длинен. Следующие ряды были уже легче, но
Левин все-таки должен был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от
мужиков.
Он ничего не думал, ничего не желал, кроме того, чтобы не отстать от
мужиков и как можно лучше сработать. Он слышал только лязг кос и видел пред
собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и
волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и
впереди себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Не понимая, что это и откуда, в середине работы он вдруг испытал
приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам. Он взглянул на небо во
время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и шел крупный дождь.
Одни мужски пошли к кафтанам и надели их; другие, точно так же как Левин,
только радостно пожимали плечами под приятным освежением.
Прошли еще и еще ряд. Проходили длинные, короткие, с хорошею, с дурною
травой ряды. Левин потерял всякое сознание времени и решительно не знал,
поздно или рано теперь. В его работе стала происходить теперь перемена,
доставлявшая ему огромное наслаждение. В середине его работы на него
находили минуты, во время которых он забывал то, что делал, ему становилось
легко, и в эти же самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и хорош,
как и у Тита. Но только что он вспоминал о том, что он делает, и начинал
стараться сделать лучше, тотчас же он испытывал всю тяжесть труда, и ряд
выходил дурен.
Пройдя еще один ряд, он хотел опять заходить, но Тит остановился и,
подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. "О
чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?" - подумал Левин, не
догадываясь, что мужики, не переставая косили уже не менее четырех часов и
им пора завтракать.
- Завтракать, барин, - сказал старик.
- Разве пора? Ну, завтракать.
Левин отдал косу Титу и с мужиками, пошедшими к кафтанам за хлебом,
чрез слегка побрызганные дождем ряды длинного скошенного пространства пошел
к лошади. Тут только он понял,что не угадал погоду и дождь мочил его сено.
- Испортит сено, - сказал он.
- Ничего, барин, в дождь коси, в погоду греби!- сказал старик.
Левин отвязал лошадь и поехал домой пить кофе.
Сергей Иванович только что встал. Напившись кофею, Левин уехал опять на
покос, прежде чем Сергей Иванович успел одеться и выйти в столовую.
После завтрака Левин попал в ряд уже не на прежнее место, а между
шутником-стариком, который пригласил его в соседи, и молодым мужиком, с
осени только женатым и пошедшим косить первое лето.
Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая
вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому,
более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал
одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама вжикала по
сочной траве.
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное молодое лицо его, обвязанное
по волосам жгутом свежей травы, все работало от усилий; но как только
взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов был умереть скорее, чем
признаться, что ему трудно.
Левин шел между ними. В самый жар косьба показалась ему не так трудна.
Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и
засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и
чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не
думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые
минуты. Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую
утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее сталь
в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.
- Ну-ка, кваску моего! А, хорош? - говорил он, подмигивая.
И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая
вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас
после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время
которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть
всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья,
при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все
сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней,
работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные
минуты.
Трудно было только тогда, когда надо было прекращать это сделавшееся
бессознательным движенье и думать, когда надо было окашивать кочку или
невыполонный щавельник. Старик делал это легко. Приходила кочка, он изменял
движенье и где пяткой, где концом косы подбивал кочку с обеих сторон
коротенькими ударами. И, делая это, он все рассматривал и наблюдал, что
открывалось перед ним, то он срывал кочеток, съедал его или угощал Левина,
то отбрасывал носком косы ветку, то оглядывал гнездышко перепелиное, с
которого из-под самой косы вылетала самка, то ловил козюлю, попавшуюся на
пути, и, как вилкой подняв ее косой, показывал Левину и отбрасывал.
И Левину и молодому малому сзади его эти перемены движений были трудны.
Они оба, наладив одно напряженное движение, находились в азарте работы и не
в силах были изменять движение и в то же время наблюдать, что было перед
ними.
Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили его, сколько
времени он косил, он сказал бы, что полчаса, - а уж время подошло к обеду.
Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на девочек и мальчиков, которые с
разных сторон, чуть видные, по высокой траве и по дороге шли к косцам, неся
оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками кувшинчики с
квасом.
- Вишь, козявки ползут!- сказал он, указывая на них, и из-под руки
поглядел на солнце.
Прошли еще два ряда, старик остановился.
- Ну, барин, обедать!- сказал он решительно. И, дойдя до реки, косцы
направились через ряды к кафтанам, у которых, дожидаясь их, сидели дети,
принесшие обеды. Мужики собрались - дальние под телеги, ближние - под
ракитовый куст, на который накидали травы.
Левин подсел к ним; ему не хотелось уезжать.
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики
приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке,
другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали
кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем
ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на
восток молиться.
- Ну-ка, барин, моей тюрьки, - сказал он, присаживаясь на колени перед
чашкой.
Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой обедать. Он
пообедал со стариком и разговорился с ним о его домашних делах, принимая в
них живейшее участие, и сообщил ему все свои дела и все обстоятельства,
которые могли интересовать старика. Он чувствовал себя более близким к нему,
чем к брату, и невольно улыбался от нежности, которую он испытывал к этому
человеку. Когда старик опять встал, помолился и лег тут же под кустом,
положив себе под изголовье травы, Левин сделал то же и, несмотря на липких,
упорных на солнце мух и козявок, щекотавших его потное лицо и тело, заснул
тотчас же и проснулся, только когда солнце зашло на другую сторону куста и
стало доставать его. Старик давно не спал и сидел, отбивая косы молодых
ребят.
Левин оглянулся вокруг себя и не узнал места: так все переменилось.
Огромное пространство луга было скошено и блестело особенным, новым блеском,
со своими уже пахнущими рядами, на вечерних косых лучах солнца. И окошенные
кусты у реки, и сама река, прежде не видная, а теперь блестящая сталью в
своих извивах и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена травы
недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, - все это
было совершенно новое. Очнувшись, Левин стал соображать, сколько скошено,
сколько еще можно сделать нынче.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой
луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен.
Нескошенными оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как
можно больше скосить в этот день, и досадно было на солнце, которое так
скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему только хотелось
еще и еще поскорее и как можно больше сработать.
- А что, еще скосим, как думаешь, Машкин Верх? сказал он старику.
- Как бог даст, солнце не высоко. Нечто водочки ребятам?
Во время полдника, когда опять сели и курящие закурили, старик объявил
ребятам, что "Машкин Верх скосить - водка будет".
- Эка, не скосить! Заходи, Тит! Живо смахнем! Наешься ночью. Заходи! -
послышались голоса, и, доедая хлеб, косцы пошли заходить.
- Ну, ребята, держись!- сказал Тит и почти рысью пошел передом.
- Иди, иди!- говорил старик, спея за ним и легко догоняя его, - срежу!
Берегись!
И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни
торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и
отчетливо. Остававшийся в углу уголок был смахнут в пять минут. Еще
последние космы доходили ряды, как передние захватили кафтаны на плечи и
пошли через дорогу к Машкину Верху.
Солнце уже спускалось к деревьям, когда они, побрякивая брусницами,
вошли в лесной овражек Машкина Верха. Трава была по пояс в середине лощины,
и нежная и мягкая, лопушистая, кое-где по лесу пестреющая иваном-да-марьей.
После короткого совещания - вдоль ли ходить или поперек - Прохор
Ермилин, тоже известный косец, огромный черноватый мужик, пошел передом. Он
прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за
ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло
за лес. Роса уже пала, и космы только на горке были на солнце, а в низу, по
которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени.
Работа кипела.
Подрезаемая с сочным звуком и пряно пахнущая трава ложилась высокими
рядами. Теснившиеся по коротким рядам косцы со всех сторон, побрякивая
брусницами и звуча то столкнувшимися косами, то свистом бруска по
оттачиваемой косе, то веселыми криками, подгоняли друг друга.
Левин шел все так же между молодым малым и стариком. Старик, надевший
свою овчинную куртку, был так же весел, шутлив и свободен в движениях. В
лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы,
которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый раз сгибался,
подбирал и клал за пазуху. "Еще старухе гостинцу", - приговаривал он.
Как ни было легко косить мокрую и слабую траву, но трудно было
спускаться и подниматься по крутым косогорам оврага. Но старика это не стес-
няло. Махая все так же косой, он маленьким, твердым шажком своих обутых в
большие лапти ног влезал медленно на кручь и, хоть и трясся всем телом и
отвисшими ниже рубахи портками, не пропускал на пути ни одной травинки, ни
одного гриба и так же шутил с мужиками и Левиным. Левин шел за ним и часто
думал, что он непременно упадет, поднимаясь с косою на такой крутой бугор,
куда и без косы трудно влезть; но он взлезал и делал что надо. Он
чувствовал, что какая-то внешняя сила двигала им.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками,
поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу
тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук
сталкивающихся кос.
Сергей Иванович давно уже отобедал и пил воду с лимоном и льдом в своей
комнате, просматривая только что полученные с почты газеты и журналы, когда
Левин, с прилипшими от пота ко лбу спутанными волосами и почерневшею, мокрою
спиной и грудью, с веселым говором ворвался к нему в комнату.
- А мы сработали весь луг! Ах, как хорошо, удивительно ! А ты как
поживал? - говорил Левин, совершенно забыв вчерашний неприятный разговор.
- Батюшки! на что ты похож!- сказал Сергей Иванович, в первую минуту
недовольно оглядываясь на брата. - Да дверь-то, дверь-то затворяй!вскрикнул
он. - Непременно впустил десяток целый.
Сергей Иванович терпеть не мог мух и в своей комнате отворял окна
только ночью и старательно затворял двери.
- Ей-богу, ни одной. А если впустил, я поймаю. Ты не поверишь, какое
наслаждение! Ты как провел день?
- Я хорошо. Но неужели ты целый день косил? Ты, я думаю, голоден, как
волк. Кузьма тебе все приготовил.
- Нет, мне и есть не хочется. Я там поел. А вот пойду умоюсь.
- Ну, иди, иди, и я сейчас приду к тебе, - сказал Сергей Иванович,
покачивая головой, глядя на брата. - Иди-же скорей, - прибавил он, улыбаясь,
и, собрав свои книги, приготовился идти. Ему самому вдруг стало весело и не
хотелось расставаться с братом. - Ну, а во время дождя где ты был?
- Какой же дождь? Чуть покрапал. Так я сейчас приду. Так ты хорошо
провел день? Ну, и отлично. - И Левин ушел одеваться.
Через пять минут братья сошлись в столовой. Хотя Левину и казалось, что
не хочется есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда
начал есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович,
улыбаясь, глядел на него.
- Ах да, тебе письмо, - сказал он. - Кузьма, принеси, пожалуйста,
снизу. Да смотри дверь затворяй.
Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал из
Петербурга: "Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней все не
ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты все знаешь. Она так
рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще за
границей".
- Вот отлично! Непременно съезжу к ним, - сказал Левин. - А то поедем
вместе. Она такая славная. Не правда ли?
- А они недалеко тут?
- Верст тридцать. Пожалуй, и сорок будет. Но отличная дорога. Отлично
съездим.
- Очень рад, - все улыбаясь, сказал Сергей Иванович. Вид меньшого брата
непосредственно располагал его к веселости.
- Ну, аппетит у тебя! - сказал он, глядя на его склоненное над тарелкой
буро-красно-загорелое лицо и шею.
- Отлично! Ты не поверишь, какой это режим полезный против всякой дури.
Я хочу обогатить медицину новым термином: Arbeitscur.
- Ну, тебе-то это не нужно, кажется.
- Да, но разным нервным больным.
- Да, это надо испытать. А я ведь хотел было прийти на покос посмотреть
на тебя, но жара была такая невыносимая, что я не пошел дальше леса. Я
посидел и лесом прошел на слободу, встретил твою кормилицу и сондировал ее
насчет взгляда мужиков на тебя. Как я понял, они не одобряют этого. Она
сказала: "Не господское дело". Вообще мне кажется, что в понятии народном
очень твердо определены требования на известную, как они называют,
"господскую" деятельность. И они не допускают, чтобы господа выходили из
определившейся в их понятии рамки.
- Может быть; но ведь это такое удовольствие, какого я в жизнь свою не
испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? - отвечал Левин. - Что
же делать, если им не нравится. А впрочем, я думаю, что ничего. А?
- Вообще, - продолжал Сергей Иванович, - ты, как я вижу, доволен своим
днем.
- Очень доволен. Мы скосили весь луг. И с каким стариком я там
подружился! Это ты не можешь себе представить, что за прелесть!
- Ну, так доволен своим днем. И я тоже. Во-первых, я решил две
шахматные задачи, и одна очень мила, - открывается пешкой. Я тебе покажу. А
потом думал о нашем вчерашнем разговоре.
- Что? о вчерашнем разговоре? - сказал Левин, блаженно щурясь и
отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах вспомнить, какой
это был вчерашний разговор.
- Я наложу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том,
что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего
блага должен быть у всякого человека, стоящего на известной степени
образования. Может быть, ты и прав, что желательнее была бы заинтересованная
материально деятельность. Вообще ты натура слишком prime-sautiere, как
говорят французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не хотел понимать.
Он только боялся, как бы брат не спросил его такой вопрос, по которому будет
видно, что он ничего не слышал.
- Так-то, дружок, - сказал Сергей Иванович, трогая его по плечу.
- Да, разумеется. Да что же! Я не стою за свое, - отвечал Левин с
детскою, виноватою улыбкой. "О чем бишь я спорил? - думал он. - Разумеется,
и я прав и он прав, и все прекрасно. Надо только пойти в контору
распорядиться". Он встал, потягиваясь и улыбаясь.
Сергей Иванович тоже улыбнулся.
- Хочешь пройтись, пойдем вместе, - сказал он, не желая расставаться с
братом, от которого так и веяло свежестью и бодростью. - Пойдем, зайдем и в
контору, если тебе нужно.
- Ах, батюшки! - вскрикнул Левин так громко, что Сергей Иванович
испугался.
- Что, что ты?
- Что рука Агафьи Михайловны? - сказал Левин,. ударяя себя по голове. -
Я и забыл про нее.
- Лучше гораздо.
- Ну, все-таки я сбегаю к ней. Ты не успеешь шляпы надеть, я вернусь.
И он, как трещотка, загремел каблуками, сбегая с лестницы.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения самой
естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих,
нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, - напомнить о
себе в министерстве, - и при исполнении этой обязанности, взяв почти все
деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах,
Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Она переехала в свою приданую деревню Ергушово, ту самую, где весной был
продан лес и которая была в пятидесяти верстах от Покровского Левина.
В Ергушове большой старый дом был давно сломан, и еще князем был
отделан и увеличен флигель. Флигель лет двадцать тому назад, когда Долли бы-
ла ребенком, был поместителен и удобен, хоть и стоял, как все флигеля, боком
к выездной аллее и к югу. Но теперь флигель этот был стар и гнил. Когда еще
Степан Аркадьич ездил весной продавать лес, Долли просила его оомотреть дом
и велеть поправить что нужно. Степан Аркадьич, как и все виноватые мужья,
очень заботившийся об удобствах жены, сам осмотрел дом и сделал распоряжения
обо всем, по его понятию, нужном. По его понятию, надо была перебить
кретоном всю мебель, повесить гардины, расчистить сад, сделать мостик у
пруда и посадить цветы; но он забыл много других необходимых вещей,
недостаток которых потом измучал Дарью Александровну.
Как ни старался Степан Аркадьич быть заботливым отцом и мужем, он никак
не мог помнить, что у него есть жена и дети. У него были холостые вкусы,
только с ними он соображался. Вернувшись в Москву, он с гордостью объявил
жене, что все приготовлено, что дом будет игрушечка и что он ей очень
советует ехать. Степану Аркадьичу отъезд жены в деревню был очень приятен во
всех отношениях: и детям здорово, и расходов меньше , и ему свободнее. Дарья
же Александровна считала переезд в деревню на лето необходимым для детей, в
особенности для девочки, которая не могла поправиться после скарлатины, и,
наконец, чтоб избавиться от мелких унижений, мелких долгов дровянику,
рыбнику, башмачнику, которые измучали ее. Сверх того, отъезд был ей приятен
еще и потому, что она мечтала залучить к себе в деревню сестру Кити, которая
должна была возвратиться из-за границы в середине лета, и ей предписано было
купанье. Кити писала с вод, что ничто ей так не улыбается, как провести лето
с Долли в Ергушове, полном детских воспоминаний для них обеих.
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала
в деревне в детстве, и у ней осталось впечатление, что деревня есть спасение
от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим
Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: все есть, все дешево, все можно
достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела,
что это все совсем не так, как она думала.
На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью потекло в
коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской
не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие
первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже
детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и варили
старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть
полы, - все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна лошадь
заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, - весь берег реки был
истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому
что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык,
который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было.
Какие были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их.
Чугунов и корчаг не было; котла для прачечной и даже гладильной доски для
девичьей не было.
Первое время, вместо спокойствия и отдыха попав на эти страшные, с ее
точки зрения, бедствия, Дарья Александровна была в отчаянии: хлопотала изо
всех сил, чувствовала безвыходность положения и каждую минуту удерживала
слезы, навертывавшиеся ей на глаза. Управляющий, бывший вахмистр, которого
Степан Аркадьич полюбил и определил из швейцаров за его красивую и
почтительную наружность, не принимал никакого участия в бедствиях Дарьи
Александровны, говорил почтительно: "Никак невозможно, такой народ
скверный", и ни в чем не помогал.
Положение казалось безвыходным. Но в доме Облонских, как и во всех
семейных домах, было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо -
Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что все образуется
(это было ее слово, и от нее перенял его Матвей), и сама, не торопясь и не
волнуясь, действовала.
Она тотчас же сошлась с приказчицей и в первый же день пила с нею и с
приказчиком чай под акациями и обсуждала все дела. Скоро под акациями
учредился клуб Матрены Филимоновны, и тут, через этот клуб, состоявший из
приказчицы, старосты и конторщика, стали понемногу уравниваться трудности
жизни, и через неделю действительно все образовалось. Крышу починили,
кухарку, куму старостину, достали, кур купили, молока стало доставать и
загородили жердями сад, каток сделал плотник, к шкафам приделали крючки, и
они стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая
солдатским сукном, легла с ручки кресла на комод, и в девичьей запахло
утюгом.
- Ну вот! а всь отчаивались, - сказала Матрена Филимоновна, указывая на
доску.
Даже построили из соломенных щитов купальню. Лили стала купаться, и для
Дарьи Александровны сбылись хотя отчасти ее ожидания, хотя не спокойной, но
удобной деревенской жизни. Спокойною с шестью детьми Дарья Александровна не
могла быть. Один заболевал, другой мог заболеть, третьему недоставало
чего-нибудь, четвертый выказывал признаки дурного характера, и т. д. и т. д.
Редко, редко выдавались короткие спокойные периоды. Но хлопоты и
беспокойства эти были для Дарьи Александровны единственно возможным
счастьем. Если бы не было этого, она бы оставалась одна со своими мыслями о
муже, который не любил ее. Но кроме того, как ни тяжелы были для матери
страх болезней, самые болезни и горе в виду признаков дурных наклонностей в
детях, - сами дети выплачивали ей уж теперь мелкими радостями за ее горести.
Радости эти были так мелки, что они незаметны были, как золото в песке, и в
дурные минуты она видела одни горести, один песок; но были и хорошие минуты,
когда она видела одни радости, одно золото.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти
радости.. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить
себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям;
все-таки она не могла не говорить себе, что у нее прелестные дети, все
шестеро, все в разных родах, но такие, какие редко бывают, - и была
счастлива ими и гордилась ими.
В конце мая, когда уже все более или менее устроилось, она получила
ответ мужа на свои жалобы о деревенских неустройствах. Он писал ей, прося
прощения в том, что не обдумал всего, и обещал приехать при первой
возможности. Возможность эта не представилась, и до начала июня Дарья
Александровна жила одна в деревне.
Петровками, в воскресенье, Дарья Александровна ездила к обедне
причащать всех своих детей. Дарья Александровна в своих задушевных,
философских разговорах с сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их
своим вольнодумством относительно религии. У ней была своя странная религия
метемпсихозы, в которую она твердо верила, мало заботясь о догматах церкви.
Но в семье она - и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей
души - строго исполняла все церковные требования, и то, что дети около года
не были у причастия, очень беспокоило ее, и, с полным одобрением и
сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь летом.
Дарья Александровна за несколько дней вперед обдумала, как одеть всех
детей. Были сшиты, переделаны и вымыты платья, выпущены рубцы и оборки,
пришиты пуговки и приготовлены ленты. Одно платье на Таню, которое взялась
шить англичанка, испортило много крови Дарье Александровне. Англичанка,
перешивая, сделала выточки не на месте, слишком вынула рукава и совсем было
испортила платье. Тане подхватило плечи так, что видеть было больно. Но
Матрена Филимоновна догадалась вставить клинья и сделать пелеринку. Дело
поправилось, но с англичанкой произошла было почти ссора. Наутро, однако,
все устроилось, и к девяти часам - срок, до которого просили батюшку
подождать с обедней, - сияющие радостью, разодетые дети стояли у крыльца
пред коляской, дожидаясь матери.
В коляску, вместо заминающегося Ворона, запрягли, по протекции Матрены
Филимоновны, приказчикова Бурого, и Дарья Александровна, задержанная
заботами о своем туалете, одетая в белое кисейное платье, вышла садиться.
Дарья Александровна причесывалась и одевалась с заботой и волнением.
Прежде она одевалась для себя, чтобы быть красивой и нравиться; потом, чем
больше она старелась, тем неприятнее ей становилось одеваться; она видела,
как она подурнела. Но теперь она опять одевалась с удовольствием и
волнением. Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для
того, чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И,
посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. Она
была хороша. Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но
хороша для той цели, которую она теперь имела в виду.
В церкви никого, кроме мужиков и дворников и их баб, не было. Но Дарья
Александровна видела, или ей казалось, что видела, восхищение, возбуждаемое
ее детьми и ею. Дети не только были прекрасны собой в своих нарядных
платьицах, но они были милы тем, как хорошо они себя держали. Алеша, правда,
стоял не совсем хорошо: он все поворачивался и хотел видеть сзади свою
курточку; но все-таки он был необыкновенно мил. Таня стояла как большая и
смотрела за маленькими. Но меньшая, Лили, была прелестна своим наивным
удивлением пред всем, и трудно было не улыбнуться, когда, причастившись, она
сказала: "Please, some more".
Возвращаясь домой, дети чувствовали, что что-то торжественное
совершилось, и были очень смирны.
Все шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было
хуже всего, не послушался англичанки и был оставлен без сладкого пирога.
Дарья Александровна не допустила бы в такой день до наказания, если б она
была тут; но надо было поддержать распоряжение англичанки, и она подтвердила
ее решение, что Грише не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую
радость.
Гриша плакал, говоря, что и Николенька свистал, но что вот его не
наказали, и что он не от пирога плачет, - ему все равно, - но о том, что с
ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна
решилась, переговорив с англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут,
проходя чрез залу, она увидала сцену, заполнившую такою радостью ее сердце,
что слезы выступали ей на глаза, и она сама простила преступника.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с
тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у англичанки
позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее
брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он
ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: "Ешь сама, вместе будем
есть... вместе".
На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом сознание своего
добродетельного поступка, и слезы у ней тоже стояли в глазах; но она, не
отказываясь, ела свою долю.
Увидав мать, они испугались, но, вглядевшись в ее лицо, поняли, что они
делают хорошо, засмеялись и с полными пирогом ртами стали обтирать
улыбающиеся губы руками и измазали все свои сияющие лица слезами и вареньем.
- Матушки!! Новое белое платье! Таня! Гриша! - говорила мать, стараясь
спасти платье, но со слезами на глазах улыбаясь блаженною, восторженною
улыбкой.
Новые платья сняли, велели надеть девочкам блузки, а мальчикам старые
курточки и велели закладывать линейку - опять, к огорчению приказчика,
Бурого в дышло, - чтоб ехать за грибами и на купальню. Стон восторженного
визга поднялся в детской и не умолкал до самого отъезда на купальню.
Грибов набрали целую корзинку, даже Лили нашла березовый гриб. Прежде
бывало так, что мисс Гуль найдет и покажет ей; но теперь она сама нашла
большой березовый шлюпик, и был общий восторженный крик: "Лили нашла
шлюпик!"
Потом подъехали к реке, поставили лошадей под березками и пошли в
купальню. Кучер Терентий, привязав к дереву отмахивающихся от оводов
лошадей, лег, приминая траву, в тени березы и курил тютюн, а из купальни до-
носился до него неумолкавший детский веселый визг.
Хотя и хлопотливо было смотреть за всеми детьми и останавливать их
шалости, хотя и трудно было вспомнить и не перепутать все эти чулочки,
панталончики, башмачки с разных ног и развязывать, расстегивать и завязывать
тесемочки и пуговки, Дарья Александровна, сама для себя любившая всегда
купанье, считавшая его полезным для детей, ничем так не наслаждалась, как
этим купаньем со всеми детьми. Перебирать все эти пухленькие ножки,
натягивая на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и
слышать то радостные, то испуганные визги; видеть эти задыхающиеся, с
открытыми, испуганными и веселыми глазами лица, этих брызгающихся своих
херувимчиков было для нее большое наслаждение.
Когда уже половина детей были одеты, к купальне подошли и робко
остановились нарядные бабы, ходившие за сныткой и молочником. Матрена
Филимоновна кликнула одну, чтобы дать ей высушить уроненную в воду простыню
и рубашку, и Дарья Александровна разговорилась с бабами. Бабы, сначала
смеявшиеся в руку и не понимавшее вопроса, скоро осмелились и разговорились,
тотчас же подкупив Дарью Александровну искренним любованьем детьми, которое
они выказывали.
- Ишь ты красавица, беленькая, как сахар, - говорила одна, любуясь на
Танечку и покачивая головой. - А худая....
- Да, больна была.
- Вишь ты, знать тоже купали, - говорила другая на грудного.
- Нет, ему только три-месяца, - отвечала с гордостью Дарья
Александровна.
- Ишь ты!
- А у тебя есть дети?
- Было четверо, двое осталось: мальчик и девочка. Вот в прошлый мясоед
отняла.
- А сколько ей?
- Да другой годок.
- Что же ты так долго кормила?
- Наше обыкновение: три поста...
И разговор стал самый интересный для Дарьи Александровны: как рожала?
чем был болен? где муж? часто ли бывает?
Дарье Александровне не хотелось уходить от баб, так интересен ей был
разговор с ними, так совершенно одни и те же были их интересы. Приятнее же
всего Дарье Александровне было то, что она ясно видела, как все эти женщины
любовались более всего тем, как много было у нее детей и как они хороши.
Бабы и насмешили Дарью Александровну и обидели англичанку тем, что она была
причиной этого непонятного для нее смеха. Одна из молодых баб приглядывалась
к англичанке, одевавшейся после всех, и когда она надела на себя третью
юбку, то не могла удержаться от замечания: "Ишь ты, крутила, крутила, все не
накрутит!" - сказала она, и все разразились хохотом.
Окруженная всеми выкупанными, с мокрыми головами, детьми, Дарья
Александровна, с платком на голове, уже подъезжала к дому, когда кучер
сказал:
- Барин какой-то идет, кажется, покровский,
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой
шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и
всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей
ее славе. Никто лучше Левина не мог понять ее величия.
Увидав ее, он очутился пред одною из картин своего воображаемого в
будущем семейного быта.
- Вы точно наседка, Дарья Александровна.
- Ах, как я рада!- сказала она, протягивая ему руку.
- Рады, а не дали знать. У меня брат живет. Уж я от Стивы получил
записочку, что вы тут.
- От Стивы? - с удивлением спросила Дарья Александровна.
- Да, он пишет, что вы переехали, и думает, что вы позволите мне помочь
вам чем-нибудь, - сказал Левин и, сказав это, вдруг смутился и, прервав
речь, молча продолжал идти подле линейки, срывая липовые побеги и
перекусывая их. Он смутился вследствие предположения, что Дарье
Александровне будет неприятна помощь стороннего человека в том деле, которое
должно было быть сделано ее мужем. Дарье Александровне действительно не
нравилась эта манера Степана Аркадьича навязывать свои семейные дела чужим.
И она тотчас же поняла, что Левин понимает это. За эту-то тонкость
понимания, за эту деликатность и любила Левина Дарья Александровна.
- Я понял, разумеется, - сказал Левин, - что это только значит то, что
вы хотите меня видеть, и очень рад. Разумеется, я воображаю, что вам,
городской хозяйке, здесь дико, и, если что нужно, я весь к вашим услугам.
- О нет! - сказала Долли. - Первое время было неудобно, а теперь все
прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, - сказала она, указывая на
Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно
улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший жених барышне, и
желала, чтобы дело сладилось.
- Извольте садиться, мы сюда потеснимся, - сказала она ему.
- Нет, я пройдусь. Дети, кто со мной наперегонки с лошадьми?
Дети знали Левина очень мало, не помнили, когда видали его, но не
выказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и
отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся
людям и за которое им так часто и больно достается. Притворство в чем бы то
ни было может обмануть самого умного, проницательного человека; но самый
ограниченный ребенок, как бы оно ни было искусно скрываемо, узна'ет его и
отвращается. Какие бы ни были недостатки в Левине, притворства не было в нем
и признака, и потому дети высказали ему дружелюбие такое же, какое они нашли
на лице матери. На приглашение его два старшие тотчас же соскочили к нему и
побежали с ним так же просто, как бы они побежали с няней, с мисс Гуль или с
матерью. Лили тоже стала проситься к нему, и мать передала ее ему; он
посадил ее на плечо и побежал с ней.
- Не бойтесь, не бойтесь, Дарья Александровна! - говорил он, весело
улыбаясь матери, - невозможно, чтоб я ушиб или уронил.
И, глядя на его ловкие, сильные, осторожно заботливые и слишком
напряженные движения, мать успокоилась и весело и одобрительно улыбалась,
глядя на него.
Здесь, в деревне, с детьми и с симпатичною ему Дарьей Александровной,
Левин пришел в то, часто находившее на него детски-веселое расположение
духа, которое Дарья Александровна особенно любила в нем. Бегая с детьми, он
учил их гимнастике, смешил мисс Гуль своим дурным английским языком и
рассказывал Дарье Александровне свои занятия в деревне.
После обеда Дарья Александровна, сидя с ним одна на балконе, наговорила
о Кити.
- Вы знаете? Кити приедет сюда и проведет со мною лето.
- Право? - сказал он, вспыхнув, и тотчас же, чтобы переменить разговор,
сказал:- Так прислать вам двух коров? Если вы хотите считаться, то извольте
заплатить мне по пяти рублей в месяц, если вам не совестно.
- Нет, благодарствуйте. У нас устроилось.
- Ну, так я ваших коров посмотрю, и, если позволите, я распоряжусь, как
их кормить. Все дело в корме.
И Левин, чтобы только отвлечь разговор, изложил Дарье Александровне
теорию молочного хозяйства, состоящую в том, что корова есть только машина
для переработки корма в молоко, и т. д.
Он говорил это и страстно желал услыхать подробности о Кити и вместе
боялся этого. Ему страшно было, что расстроится приобретенное им с таким
трудом спокойствие.
- Да, но, впрочем, за всем этим надо следить, а кто же будет? -
неохотно отвечала Дарья Александровна.
Она так теперь наладила свое хозяйство через Матрену Филимоновну, что
ей не хотелось ничего менять в нем; да она и не верила знанию Левина в
сельском хозяйстве. Рассуждения о том, что корова есть машина для деланья
молока, были ей подозрительны. Ей казалось, что такого рода рассуждения
могут только мешать хозяйству. Ей казалось все это гораздо проще: что надо
только, как объясняла Матрена Филимоновна, давать Пеструхе и Белопахой
больше корму и пойла и чтобы повар не уносил помои из кухни для прачкиной
коровы. Это было ясно. А рассуждения о мучном и травяном корме были
сомнительны и неясны. Главное же, ей хотелось говорить о Кити...
- Кити пишет мне, что ничего так не желает, как уединения и
спокойствия, - сказала Долли после наступившего молчания.
- А что, здоровье ее лучше? - с волнением спросил Левин.
- Слава богу, она совсем поправилась. Я никогда не верила, чтоб у нее
была грудная болезнь.
- Ах, я очень рад! - сказал Левин, и что-то трогательное, беспомощное
показалось Долли в его лице в то время, как он сказал это и молча смотрел на
нее.
- Послушайте, Константин Дмитрич, - сказала Дарья Александровна,
улыбаясь своею доброю и несколько насмешливою улыбкой, - за что вы сердитесь
на Кити?
- Я? Я не сержусь, - сказал Левин.
- Нет, вы сердитесь. Отчего вы не заехали ни к нам, ни к ним, когда
были в Москве?
- Дарья Александровна, - сказал он, краснея до корней волос, - я
удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам прос-
то не жалко меня, когда вы знаете...
- Что я знаю?
- Знаете, что я делал предложение и что мне отказано, - проговорил
Левин, и вся та нежность, которую минуту тому назад он чувствовал к Кити,
заменилась в душе его чувством злобы за оскорбление.
- Почему же вы думаете, что я знаю?
- Потому что все это знают.
- Вот уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого, хотя и догадывалась.
- А! ну так вы теперь знаете.
- Я знала только то, что что-то было, что ее ужасно мучало, и что она
просила меня никогда не говорить об этом. А если она не сказала мне, то она
никому не говорила. Но что же у вас было? Скажите мне.
- Я вам сказал, что было.
- Когда?
- Когда я был в последний раз у вас.
- А знаете, что я вам скажу, - сказала Дарья Александровна, - мне ее
ужасно, ужасно жалко. Вы страдаете только от гордости...
- Может быть, - сказал Левин, - но...
Она перебила его:
- Но ее, бедняжку, мне ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.
- Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, - сказал он, вставая. -
Прощайте! Дарья Александровна, до свиданья.
- Нет, постойте, - сказала она, схватывая его за рукав. - Постойте,
садитесь.
- Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, - сказал он,
садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его поднимается и шевелится
казавшаяся ему похороненною надежда.
- Если б я вас не любила, - сказала Дарья Александровна, и слезы
выступили ей на глаза, - если б я вас не знала, как я вас знаю...
Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более, поднималось и
завладевало сердцем Левина.
- Да, я теперь все поняла, - продолжала Дарья Александровна. - Вы этого
не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого
вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом,
девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает все на слово, - у
девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
- Да, если сердце не говорит...
- Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на
девушку, вы ездите в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете
ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете
предложение...
- Ну, это не совсем так.
- Все равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или
когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не
спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать и только
отвечает: да и нет.
"Да, выбор между мной и Вронским", - подумал Левин, и оживавший в душе
его мертвец опять умер и только мучительно давил его сердце.
- Дарья Александровна, - сказал он, - так выбирают платье или не знаю
какую покупку, а не любовь.. Выбор сделан, и тем лучше... И повторенья быть
не может.
- Ах, гордость и гордость!- сказала Дарья Александровна, как будто
презирая его за низость этого чувства в сравнении с тем, другим чувством,
которое знают одни женщины. - В то время как вы делали предложение Кити, она
именно была в том положении, когда она не могла отвечать. В ней было
колебание. Колебание: вы или Вронский. - Его она видела каждый день, вас
давно не видала. Положим, если б она была старше, - для меня, например, на
ее месте не могло бы быть колебанья. Он мне всегда противен был, и так и
кончилось.
Левин вспомнил ответ Кити. Она сказала: Нет, это не может быть...
- Дарья Александровна, - сказал он сухо, - я ценю вашу доверенность ко
мне; я думаю, что вы ошибаетесь. Но, прав я или неправ, эта гордость,
которую вы так презираете, делает то, что для меня всякая мысль о Катерине
Александровне невозможна, - вы понимаете, совершенно невозможна.
- Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о сестре, которую
я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только
хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
- Я не знаю! - вскакивая, сказал Левин. - Если бы вы знали, как вы
больно мне делаете! Все равно, как у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили:
а вот он был бы такой, такой, и мог бы жить, и вы бы на него радовались. А
он умер, умер, умер...
- Как вы смешны, - сказала Дарья Александрова с грустною усмешкой,
несмотря на волнение Левина. - Да, я теперь все больше и больше понимаю, -
продолжала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?
- Нет, не приеду. Разумеется, я не буду избегать Катерины
Александровны, но, где могу, постараюсь избавить ее от неприятности моего
присутствия.
- Очень, очень вы смешны, - повторила Дарья Александровна, с нежностью
вглядываясь в его лицо. - Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не
говорили. Зачем ты пришла, Таня? - сказала Дарья Александровна по-французски
вошедшей девочке.
- Где моя лопатка, мама?
- Я говорю по-французски, и ты так же скажи.
Девочка хотела сказать, но забыла, как лопатка по-французски; мать ей
подсказала и потом по-французски же сказала, где отыскать лопатку. И это
показалось Левину неприятным.
Все теперь казалось ему в доме Дарьи Александровны и в ее детях совсем
уже не так мило, как прежде.
"И для чего она говорит по-французски с детьми? подумал он. - Как это
неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и
отучить от искренности", - думал он сам с собой, не зная того, что Дарья
Александровна все это двадцать раз уже передумала и все-таки, хотя и в ущерб
искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
- Но куда же вам ехать? Посидите.
Левин остался до чая, но веселье его все исчезло, и ему было неловко.
После чая он вышел в переднюю велеть подавать лошадей и, когда
вернулся, застал Дарью Александровну взволнованную, с расстроенным лицом и
слезами на глазах. В то время как Левин выходил, случилось для Дарьи
Александровны событие, разрушившее вдруг все ее сегодняшнее счастье и
гордость детьми. Гриша и Таня подрались за мячик. Дарья Александровна,
услышав крик в детской, выбежала и застала их в ужасном виде. Таня держала
Гришу за волосы, а он, с изуродованным злобой лицом, бил ее кулаками куда
попало. Что-то оборвалось в сердце Дарьи Александровны, когда она увидала
это. Как будто мрак надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети,
которыми она так гордилась, были не только самые обыкновенные, но даже
нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми, зверскими наклонностями, злые
дети.
Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не рассказать
Левину своего несчастья.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что
это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в
душе своей Левин думал: "Нет, я не буду ломаться и говорить по-французски со
своими детьми, но у меня будут не такие дети: надо только не портить, не
уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети".
Он простился и уехал, и она не удерживала его.
В половине июля к Левину явился староста сестриной деревни,
находившейся за двадцать верст от Покровского, с отчетом о ходе дел и о
покосе. Главный доход с имения сестры получался за заливные луга. В прежние
годы покосы разбирались мужиками по двадцати рублей за десятину. Когда Левин
взял именье в управление, он, осмотрев покосы, нашел, что они стоят дороже,
и назначил цену за десятину двадцать пять рублей. Мужики не дали этой цены
и, как подозревал Левин, отбили других покупателей. Тогда Левин поехал туда
сам и распорядился убирать луга частию наймом, частию из доли. Свои мужики
препятствовали всеми средствами этому нововведению, но дело пошло, и в
первый же год за луга было выручено почти вдвое. В третьем и прошлом году
продолжалось то же противодействие мужиков, и уборка шла тем же порядком. В
нынешнем году мужики взяли все покосы из третьей доли, и теперь староста
приехал объявить, что покосы убраны и что он, побоявшись дождя, пригласил
конторщика, при нем разделил и сметал уже одиннадцать господских стогов. По
неопределеным ответам на вопрос о том, сколько было сена на главном лугу, по
поспешности старосты, разделившего сено без спросу, по всему тону мужика
Левин понял, что в этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам
поверить дело.
Приехав в обед в деревню и оставив лошадь у приятеля-старика, мужа
братниной кормилицы, Левин вошел к старику на пчельник, желая узнать от него
подробности об уборке покоса. Говорливый благообразный старик Парменыч
радостно принял Левина, показал ему все свое хозяйство, рассказал все
подробности о своих пчелах и о роевщине нынешнего года; но на вопросы Левина
о покосе говорил неопределенно и неохотно. Это еще более утвердило Левина в
его предположениях. Он пошел на покос и осмотрел стога. В стогах не могло
быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же
вызвать возившие сено подводы, поднять один стог и перевезти в сарай. Из
стога вышло только тридцать два воза. Несмотря на уверения старосты о
пухлявости сена и о том, как оно улеглось в стогах, и на его божбу о том,
что все было по-божески, Левин настаивал на своем, что сено делили без его
приказа и что он потому не принимает этого сена за пятьдесят возов в стогу.
После долгих споров дело решили тем, чтобы мужикам принять эти одиннадцать
стогов, считая по пятидесяти возов, на свою долю, а на господскую долю
выделять вновь. Переговоры эти и дележ копен продолжались до полдника. Когда
последнее сено было разделено, Левин, поручив остальное наблюдение
конторщику, присел на отмеченной тычинкой ракитника копне, любуясь на
кипящий народом луг.
Пред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами,
двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались
по светло-зеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами шли мужики с
вилами, и из валов вырастали широкие, высокие, пухлые копны. Слева по
убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными
навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады
лошадей тяжелые воза душистого сена.
- За погодку убрать! Сено же будет! - сказал старик, присевший подле
Левина. - Чай, не сено! Ровно утятам зерна рассыпь, как подбирают!прибавил
он, указывая на навиваемые копны. - С обеда половину добрую свезли.
- Последнюю, что ль? - крикнул он на малого, который, стоя на переду
тележного ящика и помахивая концами пеньковых вожжей, ехал мимо.
- Последнюю, батюшка! - прокричал малый, придерживая лошадь, и,
улыбаясь, оглянулся на веселую, тоже улыбавшуюся румяную бабу, сидевшую в
тележном ящике, - и погнал дальше.
- Это кто же? Сын? - спросил Левин.
- Мой меньшенький, - с ласковою улыбкой сказал старик.
- Какой молодец!
- Ничего малый.
- Уж женат?
- Да, третий год пошел в Филипповки.
- Что ж, и дети есть?
- Какие дети! Год целый не понимал ничего, да и стыдился, - отвечал
старик. - Ну, сено! Чай настоящий!- повторил он, желая переменить разговор.
Левин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене. Они
недалеко от него навивали копну. Иван Парменов стоял на возу, принимая,
разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапками, а
потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка. Молодая баба
работала легко, весело и ловко. Крупное, слежавшееся сено не бралось сразу
на вилы. Она сначала расправляла его, всовывала вилы; потом упругим и
быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас же,
перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямлялась и, выставляя
полную грудь из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками
вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь
избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая
руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу. Подав последнее сено
граблями, баба отряхнула засыпавшуюся ей за шею труху и, оправив сбившийся
над белым, незагорелым лбом красный платок, полезла под телегу увязывать
воз. Иван учил ее, как цеплять за лисицу, и чему-то сказанному ею громко
расхохотался. В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно
проснувшаяся любовь.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь.
Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к
собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с
другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща
звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий
голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили
опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых
голосов.
Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом
веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на
которой он лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним полем - все
заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками,
присвистами и ьканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье,
хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог
сделать и должен был лежать и смотреть и слушать. Когда народ с песнью
скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою
телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина.
Некоторые из тех самых мужиков, которые больше всех с ним спорили за
сено, те, которых он обидел, или те, которые хотели обмануть его, эти самые
мужики весело кланялись ему и, очевидно, не имели и не могли иметь к нему
никакого зла или никакого не только раскаяния, но и воспоминания о том, что
они хотели обмануть его. Все это потонуло в море веселого общего труда. Бог
дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нем самом
награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения
посторонние и ничтожные.
Левин часто любовался на эту жизнь, часто испытывал чувство зависти к
людям, живущим этою жизнью, но нынче в первый раз, в особенности под
впечатлением того, что он видел в отношениях Ивана Парменова к его молодой
жене, Левину в первый раз ясно пришла мысль о том,что от него зависит
переменить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную
жизнь,которою он жил, на эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой; народ весь разобрался.
Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Левин,
не замечаемый народом, продолжал лежать на копне и смотреть, слушать и
думать. Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю
ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять
песни и смехи.
Весь длинный трудовой день не оставил в них другого следа, кроме
веселости. Перед утреннею зарей все затихло. Слышались только ночные звуки
неумолкаемых в болоте лягушек и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся
пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал с копны и, оглядев звезды, понял,
что прошла ночь.
"Ну, так что же я сделаю? Как я сделаю это?" - сказал он себе, стараясь
выразить для самого себя все то, что он передумал и перечувствовал в эту
короткую ночь. Все, что он передумал и перечувствовал, разделялось на три
отдельные хода мысли. Один - это было отречение от своей старой жизни, от
своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования. Это
отреченье доставляло ему наслажденье и было для него легко и просто. Другие
мысли и представления касались той жизни, которою он желал жить теперь.
Простоту, чистоту, законность этой жизни он ясно чувствовал и был убежден,
что он найдет в ней то удовлетворение, успокоение и достоинство, отсутствие
которых он так болезненно чувствовал. Но третий ряд мыслей вертелся на
вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой. И тут
ничего ясного ему не представлялось. "Иметь жену? Иметь работу и
необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в
общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю это? - опять спрашивал он
себя и не находил ответа. - Впрочем, я не спал всю ночь, и я не могу дать
себе ясного отчета, - сказал он себе. - Я уясню после. Одно верно, что эта
ночь решила мою судьбу. Все мои прежние мечты семейной жизни вздор, не то, -
сказал он себе. - Все это гораздо проще и лучше..."
"Как красиво!- подумал он, глядя на странную, точно перламутровую
раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на
середине неба. - Как все прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела
образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не
было - только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои
взгляды на жизнь!"
Он вышел из луга и пошел по большой дороге к деревне. Поднимался
ветерок, и стало серо,мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая
обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. "Это что? кто-то
едет", - подумал он, услыхав бубенцы, и поднял голову. В сорока шагах от
него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала
четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но
ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что
колеса бежали по гладкому.
Только это заметил Левин и, не думая о том, кто это может ехать,
рассеянно взглянул в карету.
В карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что
проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки
белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной
внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
В то самое мгновение, как виденье это уж исчезало, правдивые глаза
взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость осветила ее лицо.
Он не мог ошибиться. Только одни на свете были эти глаза. Только одно
было на свете существо, способное сосредоточивать для него весь свет и смысл
жизни. Это была она. Это была Кити. Он понял, что она ехала в Ергушово со
станции железной дороги. И все то, что волновало Левина в эту бессонную
ночь, все те решения, которые были взяты им, все вдруг исчезло. Он с
отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке. Там только, в этой
быстро удалявшейся и переехавшей на другую сторону дороги карете, там только
была возможность разрешения столь мучительно тяготившей его в последнее
время загадки его жизни.
Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, - и
остались вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой
всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он
любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней
ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой
вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и
был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все умельчаюшихся и
умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но
и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.
"Нет, - сказал он себе, - как ни хороша эта жизнь, простая и трудовая,
я не могу вернуться к ней. Я люблю ее".
Никто, кроме самых близких людей к Алексею Александровичу, не знал, что
этот с виду самый холодный и рассудительный человек имел одну,
противоречившую общему складу его характера, слабость. Алексей Александрович
не мог равнодушно слышать и видеть слезы ребенка или женщины. Вид слез
приводил его в растерянное состояние, и он терял совершенно способность
соображения. Правитель его канцелярии и секретарь знали это и предуведомляли
просительниц, чтоб отнюдь не плакали, если не хотят испортить свое дело. "Он
рассердится и не станет вас слушать", - говорили они. И действительно, в
этих случаях душевное расстройство, производимое в Алексее Александровиче
слезами, выражалось торопливым гневом. "Я не могу, не могу ничего сделать.
Извольте идти вон!" - кричал он обыкновенно в этих случаях.
Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к
Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала, Алексей
Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же
время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили
слезы. Зная это и зная, что выражение в эту минуту его чувств было бы
несоответственно положению, он старался удержать в себе всякое проявление
жизни и потому не шевелился и не смотрел на нее. От этого-то и происходило
то странное выражение мертвенности на его лице, которое так поразило Анну.
Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и, сделав усилие
над собой, с привычною учтивостью простился с ней и произнес те слова,
которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей свое
решение.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль
в сердце Алексея Александровича. Боль эта была усилена еще тем странным
чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но,
оставшись один в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и
радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от
мучавших его в последнее время сомнений и страданий ревности.
Он испытывал чувство человека, выдернувшего долго болевший зуб. После
страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы,
вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию,
чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его жизнь,
приковывало к себе все внимание, и что он опять может жить, думать и
интересоваться не одним своим зубом. Это чувство испытал Алексей
Александрович. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; он
чувствовал, что может опять жить и думать не об одной жене.
"Без чести, без сердца, без религии, испорченная женщина ! Это я всегда
знал и всегда видел, хотя и старался, жалея ее, обманывать себя", - сказал
он себе. И ему действительно казалось, что он всегда это видел; он
припоминал подробности их прошедшей жизни, которые прежде не казались ему
чем-либо дурным, - теперь эти подробности ясно показывали, что она всегда
была испорченною. "Я ошибся, связав свою жизнь с нею; но в ошибке моей нет
ничего дурного, и потому я не могу быть несчастлив. Виноват не я, - сказал
он себе, - но она. Но мне нет дела до нее. Она не существует для меня..."
Все, что постигнет ее и сына, к которому, точно так же как и к ней,
переменились его чувства, - перестало занимать его. Одно, что занимало его
теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для
себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она
забрызгала его в своем падении, и продолжать идти по своему пути деятельной,
честной и полезной жизни.
"Я не могу быть несчастлив оттого, что презренная женщина сделала
преступление; я только должен найти наилучший выход из того тяжелого
положения, в которое она ставит меня. И я найду его, - говорил он себе,
хмурясь больше и больше. - Не я первый, не я последний". И, не говоря об
исторических примерах, начиная с освеженного в памяти всех Прекрасною Еленою
Менелая, целый ряд случаев современных неверностей жен мужьям высшего света
возник в воображении Алексея Александровича. "Дарьялов, Полтавский, князь
Карибанов, граф Паскудин, Драм... Да, и Драм... такой честный, дельный
человек... Семенов, Чагин, Сигонин, - вспоминал Алексей Александрович. -
Положим, какой-то неразумный ridicule падает на этих людей, но я никогда не
видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему", - сказал
себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не
сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были
примеры жен, изменяющих своим мужьям. "Это несчастие,которое может
постигнуть всякого.И это несчастие постигло меня. Дело только в том, как
наилучшим образом перенести это положение". И он стал перебирать подробности
образа действий людей, находившихся в таком же, как и он, положении.
"Дарьялов дрался на дуэли..."
Дуэль в юности особенно привлекала мысли Алексея Александровича именно
потому, что он был физически робкий человек и хорошо знал это. Алексей
Александрович без ужаса не мог подумать о пистолете, на него направленном, и
никогда в жизни не употреблял никакого оружия. Этот ужас смолоду часто
заставлял его думать о дуэли и примеривать себя к положению, в котором нужно
было подвергать жизнь свою опасности. Достигнув успеха и твердого положения
в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и
страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей
Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о
дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
"Без сомнения, наше общество еще так дико (не то, что в Англии), что
очень многие, - и в числе этих многих были те, мнением которых Алексей
Александрович особенно дорожил, - посмотрят на дуэль с хорошей стороны; но
какой результат будет достигнут? Положим, я вызову на дуэль, - продолжал про
себя Алексей Александрович, и, живо представив себе ночь, которую он
проведет после вызова, и пистолет, на него направленный, он содрогнулся и
понял, что никогда он этого не сделает, - положим, я вызову его на дуэль.
Положим, меня научат, - продолжал он думать, - поставят, я пожму гашетку, -
говорил он себе, закрывая глаза, - и окажется, что я убил его, - сказал себе
Алексей Александрович и потряс головой, чтоб отогнать эти глупые мысли. -
Какой смысл имеет убийство человека для того, чтоб определить свое отношение
к преступной жене и сыну? Точно так же я должен буду решать, что должен
делать с ней. Но, что еще вероятнее и что несомненно будет, - я буду убит
или ранен. Я, невиноватый человек, жертва, - убит или ранен. Еще
бессмысленнее. Но мало этого; вызов на дуэль с моей стороны будет поступок
нечестный. Разве я не знаю вперед, что мои друзья никогда не допустят меня
до дуэли - не допустят того, чтобы жизнь государственного человека, нужного
России, подверглась опасности? Что же будет? Будет то, что я, зная вперед
то, что никогда дело не дойдет до опасности, захотел только придать себе
этим вызовом некоторый ложный блеск. Это нечестно, это фальшиво, это обман
других и самого себя. Дуэль немыслима, и никто не ждет ее от меня. Цель моя
состоит в том, чтоб обеспечить свою репутацию, нужную мне для
беспрепятственного продолжения своей деятельности". Служебная деятельность,
и прежде в глазах Алексея Александровича имевшая большое значение, теперь
представлялась ему особенно значительна.
Обсудив и отвергнув дуэль, Алексей Александрович обратился к разводу -
другому выходу, избранному некоторыми из тех мужей, которых он вспомнил.
Перебирая в воспоминании все известные случаи разводов (их было очень много
в самом высшем, ему хорошо известном обществе), Алексей Александрович не
нашел ни одного, где бы цель развода была та, которую он имел в виду. Во
всех этих случаях муж уступал или продавал неверную жену, и та самая
сторона, которая за вину не имела права на вступление в брак, вступала в
вымышленные, мнимо узаконенные отношения с новым супругом. В своем же случае
Алексей Александрович видел, что достижение законного, то есть такого
развода, где была бы только отвергнута виновная жена, невозможно. Он видел,
что сложные условия жизни,в которых он находился, не допускали возможности
тех грубых доказательств, которых требовал закон для уличения преступности
жены; видел то, что известная утонченность этой жизни не допускала и
применения этих доказательств, если б они и были, что применение этих
доказательств уронило бы его в общественном мнении более, чем ее.
Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, который
был бы находкой для врагов, для клеветы, унижения его высокого положения в
свете. Главная же цель - определение положения с наименьшим расстройством -
не достигалась и чрез развод. Кроме того, при разводе, даже при попытке
развода очевидно было, что жена разрывала сношения с мужем и соединялась с
своим любовником. А в душе Алексея Александровича несмотря на полное теперь,
как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к
ней одно чувство - нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла
соединиться с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно. Одна
мысль эта так раздражала Алексея Александровича, что, только представив себе
это, он замычал от внутренней боли и приподнялся и переменил место в карете
и долго после того, нахмуренный, завертывал свои зябкие и костлявые ноги
пушистым пледом.
"Кроме формального развода, можно было еще поступить, как Карибанов,
Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой", - продолжал он
думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства позора,
как и при разводе, и главное - это, точно так же как и формальный развод,
бросало его жену в объятия Вронского. "Нет, это невозможно, невозможно! -
опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. - Я не могу
быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы".
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности, прошло в
ту минуту, когда ему с болью был выдернут зуб словами жены. Но чувство это
заменилось другим: желанием, чтоб она не только не торжествовала, но
получила возмездие за свое преступление. Он не признавал этого чувства, но в
глубине души ему хотелось, чтоб она пострадала за нарушение его спокойствия
и чести. И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув
их, Алексей Александрович убедился, что выход был только один - удержать ее
при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для
прекращения связи и главное - в чем самому себе он не признавался - для
наказания ее. "Я должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое
положение, в которое она поставила семью, все другие выходы будут хуже для
обеих сторон, чем внешнее status quo, и что таковое я согласен соблюдать, но
под строгим условием исполнения с ее стороны моей воли, то есть прекращения
отношений с любовником", В подтверждение этого решения, когда оно уже было
окончательно принято, Алексею Александровичу - пришло еще одно важное
соображение. "Только при таком решении я поступаю и сообразно с религией, -
сказал он себе, - только при этом решении я не отвергаю от себя преступную
жену, а даю ей возможность исправления и даже - как ни тяжело это мне будет
- посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее". Хотя Алексей
Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния,
что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя,
переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о том, чтоб искать
руководства в религии, - теперь, когда его решение совпадало с требованиями,
как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему
полное удовлетворение иотчасти успокоение. Ему было радостно думать, что и в
столь важном жизненном деле никто не в состоянии будет сказать, что он не
поступил сообразно с правилами той религии, которой знамя он всегда держал
высоко среди общего охлаждения и равнодушия. Обдумывая дальнейшие
подробности, Алексей Александрович не видел даже, почему его отношения к
жене не могли оставаться такие же почти, как и прежде. Без сомнения, он
никогда не будет в состоянии возвратить ей своего уважения; но не было и не
могло быть никаких причин ему расстроивать свою жизнь и страдать вследствие
того, что она была дурная и неверная жена. "Да, пройдет время, все
устрояющее время, и отношения восстановятся прежние, - сказал себе Алексей
Александрович, - то есть восстановятся в такой степени, что я не буду
чувствовать расстройства в течении своей жизни. Она должна быть несчастлива,
но я не виноват и потому не могу быть несчастлив".
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне
остановился на этом решении, но и составил в своей голове письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на письма
и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
- Отложить и никого не принимать, - сказал он на вопрос швейцара, с
некоторым удовольствием, служившим признаком его хорошего расположения духа,
ударяя на слове "не принимать".
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у
огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим
камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные
принадлежности. Положив локти на стол, он склонил набок голову, подумал с
минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без
обращения к ней и по-французски, употребляя местоимение "вы", не имеющее
того характера холодности, который оно имеет на русском языке. "При
последнем разговоре нашем я выразил вам мое намерение сообщить свое решение
относительно предмета этого разговора. Внимательно обдумав все, я пишу
теперь с целью исполнить это обещание. Решение мое следующее: каковы бы ни
были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы
связаны властью свыше. Семья не может быть разрушена по капризу, произволу
или даже по преступлению одного из супругов, и наша жизнь должна идти, как
она шла прежде. Это необходимо для меня, для вас, для нашего сына. Я вполне
уверен, что вы раскаялись и раскаиваетесь в том, что служит поводом
настоящего письма, и что вы будете содействовать мне в том, чтобы вырвать с
корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее.В противном случае вы сами
можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына. Обо всем этом более
подробно надеюсь переговорить при личном свидании. Так как время дачного
сезона кончается, я просил бы вас переехать в Петербург как можно скорее, не
позже вторника. Все нужные распоряжения для вашего переезда будут сделаны.
Прошу вас заметить, что я приписываю особенное значение исполнению этой моей
просьбы.
А. Каренин
Р. S. При этом письме деньги, которые могут понадобиться для ваших
расходов".
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил
приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и
снисходительности. Главное же - был золотой мост для возвращения. Сложив
письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в
конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в
нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями,
позвонил.
- Передашь курьеру, чтобы завтра доставил Анне Аркадьевне на дачу, -
сказал он и встал.
- Слушаю, ваше превосходительство; чай в кабинет прикажете?
Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя массивным
ножом, пошел к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая
французская книга о евгюбических надписях. Над креслом висел овальный, в
золотой раме, прекрасно сделанный знаменитым художником портрет Анны.
Алексей Александрович взглянул на него. Непроницаемые глаза насмешливо и
нагло смотрели на него, как в тот последний вечер их объяснения. Невыносимо
нагло и вызывающе подействовал на Алексея Александровича вид отлично
сделанного художником черного кружева на голове, черных волос и белой
прекрасной руки с безымянным пальцем, покрытым перстнями. Поглядев на
портрет с минуту, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы затряслись и
произвели звук "брр", и отвернулся. Поспешно сев в кресло, он раскрыл книгу.
Он попробовал читать, но никак не мог восстановить в себе весьма живого
прежде интереса к евгюбическим надписям. Он смотрел в книгу и думал о
другом. Он думал не о жене, но об одном возникшем в последнее время
усложнении в его государственной деятельности, которое в это время
составляло главный интерес его службы. Он чувствовал, что он глубже, чем
когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение и что в голове его нарождалась
- он без самообольщения мог сказать - капитальная мысль, долженствующая
распутать все это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его
врагов и потому принести величайшую пользу государству. Как только человек,
установив чай, вышел из комнаты, Алексей Александрович встал и пошел к
письменному столу. Подвинув на середину портфель с текущими делами, он с
чуть заметною улыбкой самодовольства вынул из стойки карандаш и погрузился в
чтение вытребованного им сложного дела, относившегося до предстоящего
усложнения. Усложнение было такое. Особенность Алексея Александровича, как
государственного человека, та, ему одному свойственная, характерная черта,
которую имеет каждый выдвигающийся чиновник, та, которая вместе с его
упорным честолюбием, сдержанностью, честностью и самоуверенностью сделала
его карьеру, состояла в пренебрежении к бумажной официальности, в сокращении
переписки, в прямом насколько возможно, отношении к живому делу и в
экономности. Случилось же, что в знаменитой комиссии 2 июня было выставлено
дело об орошении полей Зарайской губернии, находившееся в министерстве
Алексея Александровича и представлявшее резкий пример неплодотворности
расходов и бумажного отношения к делу. Алексей Александрович знал, что это
было справедливо. Дело орошения полей Зарайской губернии было начато
предшественником предшественника Алексея Александровича. И действительно, на
это дело было потрачено и тратилось очень много денег и совершенно
непроизводительно, и все дело это, очевидно, ни к чему не могло привести.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и хотел было
наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал себя еще
нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много интересов и было
неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл про это
дело. Оно, как и все дела, шло само собою, по силе инерции. (Много людей
кормилось этим делом, в особенности одно очень нравственное и музыкальное
семейство: все дочери играли на струнных инструментах. Алексей Александрович
знал это семейство и был посаженным отцом у одной из старших дочерей.)
Поднятие этого дела враждебным министерством было, по мнению Алексея
Александровича, нечестно, потому что в каждом министерстве были и не такие
дела, которых никто, по известным служебным приличиям, не поднимал. Теперь
же, если уже ему бросали эту перчатку, то он смело поднимал ее и требовал
назначения особой комиссии для изучения и поверки трудов комиссии орошения
полей Зарайской губернии; но зато уже он не давал никакого спуску и тем
господам. Он требовал и назначения еще особой комиссии по делу об устройстве
инородцев. Дело об устройстве инородцев было случайно поднято в комитете 2
июня и с энергиею поддерживаемо Алексеем Александровичем как не терпящее
отлагательства по плачевному состоянию инородцев. В комитете дело это
послужило поводом к пререканию нескольких министерств. Министерство,
враждебное Алексею Александровичу, доказывало, что положение инородцев было
весьма цветущее и что предполагаемое переустройство может погубить их
процветание, а если что есть дурного, то это вытекает только из неисполнения
министерством Алексея Александровича предписанных законом мер. Теперь
Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена
была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние
инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно
таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных,
то чтобы была назначена еще другая, новая ученая комиссия для исследования
причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а)
политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д)
материальной и е) религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от
враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в последнее
десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных
условий, в которых ныне находятся инородцы, и, в-четвертых, наконец, чтобы
было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из
доставленных в комитет сведений за NN 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года
и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и
органического закона, т..., ст. 18, и примечание к статье 36. Краска
оживления покрыла лицо Алексея Александровича, когда он быстро писал себе
конспект этих мыслей. Исписав лист бумаги, он встал, позвонил и передал
записочку к правителю канцелярии о доставлении ему нужных справок. Встав и
пройдясь по комнате, он опять взглянул на портрет, нахмурился и презрительно
улыбнулся. Почитав еще книгу о евгюбических надписях и возобновив интерес к
ним, Алексей Александрович в одиннадцать часов пошел спать, и когда он, лежа
в постели, вспомнил о событии с женой, оно ему представилось уже совсем не в
таком мрачном виде.
Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он
говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть все мужу, в
глубине души она считала свое положение ложным, нечестным и всею душой
желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек, в минуту волнения она
высказала ему все; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она была рада
этому. После того как муж оставил ее, она говорила себе, что она рада, что
теперь все определится, и по крайней мере не будет лжи и обмана. Ей казалось
несомненным, что теперь положение ее навсегда определится. Оно может быть
дурно, это новое положение, но оно будет определенно, в нем не будет
неясности и лжи. Та боль, которую она причинила себе и мужу, высказав эти
слова, будет вознаграждена теперь тем, что все определится, думала она. В
этот же вечер она увидалась с Вронским, но не сказала ему о том, что
произошло между ею и мужем, хотя, для того чтобы положение определилось,
надо было сказать ему.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей, были
слова, которые она сказала мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что
она не могла понять теперь, как она могла решиться произнести эти странные
грубые слова, и не могла представить себе того, что из этого выйдет. Но
слова были сказаны, и Алексей Александрович уехал, ничего не сказав. "Я
видела Вронского и не сказала ему. Еще в ту самую минуту, как он уходил, я
хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому что было странно,
почему я не сказала ему в первую минуту. Отчего я хотела и не сказала ему?"
И в ответ на этот вопрос горячая краска стыда разлилась по ее лицу. Она
поняла то, что ее удерживало от этого; она поняла, что ей было стыдно. Ее
положение, которое казалось уясненным вчера вечером, вдруг представилось ей
теперь не только не уясненным, но безвыходным. Ей стало страшно за позор, о
котором она прежде и не думала. Когда она только думала о том, что сделает
ее муж, ей приходили самые страшные мысли. Ей приходило в голову, что сейчас
приедет управляющий выгонять ее из дома, что позор ее будет объявлен всему
миру. Она спрашивала себя, куда она поедет, - когда ее выгонят из дома, и не
находила ответа.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что
он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и
чувствовала враждебность к нему за это. Ей казалось, что те слова, которые
она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении,
что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться
взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку
и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в
комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела.
Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она
принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что
нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Шгольц с своими
поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. "Приезжайте
хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду", - кончала она.
Анна прочла записку и тяжело вздохнула.
- Ничего, ничего не нужно, - сказала она Аннушке, перестанавливавшей
флаконы и щетки на уборном столике. - Поди, я сейчас оденусь и выйду.
Ничего, ничего не нужно.
Аннушка вышла, но Анна не стала одеваться, а сидела в том же положения,
опустив голову и руки, и изредка содрогалась всем телом, желая как бы
сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая. Она беспрестанно
повторяла: "Боже мой! Боже мой!" Но ни "боже", ни "мой" не имели для нее
никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для
нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой
была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея
Александровича. Она знала вперед, что помощь религии возможна только под
условием отречения от того, что составляло для нее весь смысл жизни. Ей не
только было тяжело, но она начинала испьтывать страх пред новым, никогда на
испытанным ею душевным состоянием. Она чувствовала, что в душе ее все
начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в усталых глазах. Она не
знала иногда, чего она боится, чего желает. Боится ли она и желает ли она
того, что было, или того, что будет, и чего именно она желает, она не знала.
"Ах, что я делаю!" - сказала она себе, почувствовав вдруг боль в обеих
сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками
свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
- Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, - сказала Аннушка, вернувшись
опять и опять застав Анну в том же положении.
- Сережа? Что Сережа? - оживляясь вдруг, спросила Анна, вспомнив в
первый раз за все утро о существовании своего сына.
- Он провинился, кажется, - отвечала, улыбаясь, Аннушка.
- Как провинился?
- Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один
скушали.
Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в
котором она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много
преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в
последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором
она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое она
станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын. В какое бы положение она
ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж опозорит и выгонит ее,
пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь
(она опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У
ней есть цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это
положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее
надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот
одно, что ей надо теперь делать. Ей нужно было успокоиться и выйти из этого
мучительного положения. Мысль о прямом деле, связывавшемся с сыном, о том,
чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это успокоение.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную,
где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в
белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с
выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был
похож на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это
часто бывало с ним, вскрикнул: "А,мама!" - и остановился в нерешительности:
идти ли к матери здороваться и бросить цветы, или доделать венок и с цветами
идти.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказывать
проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том,
возьмет ли она ее с собою. "Нет, не возьму, - решила она. - Я уеду одна, с
сыном".
- Да, это очень дурно, - сказала Анна и, взяв сына за плечо, не
строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на
него и поцеловала. - Оставьте его со мной, - сказала она удивленной
гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.
- Мама! Я... я... не... - сказал он, стараясь понять по ее выражению,
что ожидает его за персик.
- Сережа, - сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, - это
дурно, но ты не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. "Разве я могу не
любить его? - говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе
обрадованный взгляд. - И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить
меня? Неужели не пожалеет меня?" Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть
их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода.
При ярком солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе было холодно.
Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою
охвативших ее на чистом воздухе.
- Поди, поди к Mariette, - сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и
стала ходить по соломенному ковру террасы. "Неужели они не простят меня, не
поймут, как это все не могло быть иначе?" - сказала она себе.
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с
отмытыми, ярко блистающими на холодном солнце листьями, она поняла, что они
не простят, что всь и все к ней теперь будут безжалостны, как это небо, как
эта зелень. И опять она почувствовала, что душе у ней начинало двоиться. "Не
надо, не надо думать, - сказала она себе. - Надо собираться. Куда? Когда?
Кого взять с собой? Да, в Москву, на вечернем поезде. Аннушка и Сережа, и
только самые необходимые вещи. Но прежде надо написать им обоим". Она быстро
пошла в дом, в свой кабинет, села к столу и написала мужу:
"После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я
уезжаю и беру с собою сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из
родителей должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не
могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его".
До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его
великодушию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить
письмо чем-нибудь трогательным остановили ее.
"Говорить о своей вине и своем раскаянии я не могу, потому что..."
Опять она остановилась, не находя связи в своих мыслях. "Нет, - сказала
она себе, - ничего не надо", и разорвав письмо, переписала его, исключив
упоминание о великодушии, и запечатала.
Другое письмо надо было писать к Вронскому. "Я объявила мужу", - писала
она и долго сидела, не силах будучи писать далее. Это было так грубо, так
неженственно. "И потом, что же могу я писать ему?" - сказала она себе. Опять
краска стыда покрыла ее лицо, вспомнилось его спокойствие, и чувство досады
к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки листок с написанною фразой.
"Ничего не нужно", - сказала она себе и, сложив бювар, пошла наверх,
объявила гувернантке и людям, что она едет нынче в Москву, и тотчас
принялась за укладку вещей.
По всем комнатам дачного дома ходили дворники, садовники и лакеи,
вынося вещи. Шкафы и комоды были раскрыты; два раза бегали в лавочку за
бечевками; по полу валялась газетная бумага. Два сундука, мешки и увязанные
пледы были снесены в переднюю. Карета и два извозчика стояли у крыльца.
Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала, стоя пред
столом в своем кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннушка обратила ее
внимание на стук подъезжающего экипажа. Анна взглянула в окно и увидала у
крыльца курьера Алексея Александровича, который звонил у входной двери.
- Поди узнай, что такое, - сказала она и с спокойною готовностью на
все, сложив руки на коленах, села на кресло. Лакей принес толстый пакет,
надписанный рукою Алексея Александровича.
- Курьеру приказано привезти ответ, - сказал он.
- Хорошо, - сказала она и, как только человек вышел, трясущимися
пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых
ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. "Я
сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей
просьбы", - прочла она.Она пробежала дальше, назад, прочла все и еще раз
прочла письмо все сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей
холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не
ожидала.
Она раскаивалась утром в том, что' она сказала мужу, и желала только
одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало
слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо
представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
"Прав! прав! - проговорила она. - Разумеется, он всегда прав, он
христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек! И этого никто, кроме
меня, не понимает и не поймет; и я не могу растолковать. Они говорят:
религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что я
видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было
во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина,
которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и
оставался доволен собой. Я ли не старалась, всеми силами старалась, найти
оправдание своей жизни? Я ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже
нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что я не могу больше
себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою,
что мне нужно любить и жить. И теперь что же? Убил бы он меня, убил бы его,
я все бы перенесла, я все бы простила, но нет, он..."
"Как я не угадала того, что он сделает? Он сделает то, что свойственно
его низкому характеру. Он останется прав, а меня, погибшую, еще хуже, еще
ниже погубит..." "Вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего
сына", - вспомнила она слова из письма. "Это угроза, что он отнимет сына, и,
вероятно, по их глупому закону это можно. Но разве я не знаю, зачем он
говорит это? Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда
и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с
тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю, как
самая позорная, гадкая женщина, - это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого".
"Наша жизнь должна идти как прежде", - вспомнила она другую фразу
письма. "Эта жизнь была мучительна еще прежде, она была ужасна в последнее
время.Что же это будет теперь? И он знает все это, знает, что я не могу
раскаиваться в том, что я дышу, что я люблю; знает, что, кроме лжи и обмана,
из этого ничего не будет; но ему нужно продолжать мучать меня. Я знаю его, я
знаю, что он, как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи. Но нет, я не
доставлю ему этого наслаждения, я разорву эту его паутину лжи, в которой он
меня хочет опутать; пусть будет что будет. Все лучше лжи и обмана!"
"Но как? Боже мой!Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна,
как я?.."
- Нет, разорву, разорву!- вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы.
И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она
в глубине души своей уже чувствовала, что она не в силах будет ничего
разорвать, не в силах будет выйти из этого прежнего положения, как оно ни
ложно и ни бесчестно.
Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив руки
на стол, положила на них голову и заплакала, всхлипывая и колеблясь всей
грудью, как плачут дети. Она плакала о том, что мечта ее об уяснении,
определении своего положения разрушена навсегда. Она знала вперед, что все
останется по-старому, и даже гораздо хуже, чем по-старому. Она чувствовала,
что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось
ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах
променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и
соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет
сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда
останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею
мужа для позорной связи с человеком чужим, независимым, с которым она не
может жить одною жизнью. Она знала, что это так и будет, и вместе с тем это
было так ужасно, что она не могла представить себе даже, чем это кончится. И
она плакала, не удерживаясь, как плачут наказанные дети.
Послышавшиеся шаги лакея заставили ее очнуться, и, скрыв от него свое
лицо, она притворилась, что пишет.
- Курьер просит ответа, - доложил лакей.
- Ответа? Да, - сказала Анна, - пускай подождет. Я позвоню.
"Что я могу писать? - думала она. - Что я могу решить одна? Что я знаю?
Чего я хочу? Что я люблю?" Опять она почувствовала, что в душе ее начинает
двоиться. Она испугалась опять этого чувства и ухватилась за первый
представившийся ей предлог деятельности, который мог бы отвлечь ее от мыслей
о себе. "Я должна видеть Алексея (так она мысленно называла Вронского), он
один может сказать мне, что я должна делать. Поеду к Бетси; может быть, там
я увижу его", - сказала она себе, совершенно забыв о том, что вчера еще,
когда она сказала ему, что не поедет к княгине Тверской, он сказал, что
поэтому и он тоже не поедет. Она подошла к столу, надписала мужу: "Я
получила ваше письмо. А." - и, позвонив, отдала лакею.
- Мы не едем, - сказала она вошедшей Аннушке.
- Совсем не едем?
- Нет, не раскладывайте до завтра, и карету оставить. Я поеду к
княгине.
- Какое же платье приготовить?
Общество партии крокета, на которое княгиня Тверская приглашала Анну,
должно было состоять из двух дам с их поклонниками. Две дамы эти были
главные представительницы избранного нового петербургского кружка,
называвшиеся, в подражание подражанию чему-то, les sept merveilles du monde.
Дамы эти принадлежали к кружку, правда, высшему, но совершенно враждебному
тому, который Анна посещала. Кроме того, старый Стремов, один из влиятельных
людей Петербурга, поклонник Лизы Меркаловой, был по службе враг Алексея
Александровича. По всем этим соображениям Анна не хотела ехать, и к этому ее
отказу относились намеки записки княгини Тверской. Теперь же Анна, в надежде
увидать Вронского, пожелала ехать.
Анна приехала к княгине Тверской раньше других гостей.
В то время как она входила, лакей Вронского с расчесанными
бакенбардами, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у двери
и, сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и тут только вспомнила, что
Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.
Она слышала, снимая верхнее платье в передней, как лакей,выговаривавший
даже р, как камер-юнкер,сказал "от графа княгине" и передал записку.
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и
послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни
того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались
объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в
полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
- Княгиня в саду, сейчас доложат. Не угодно ли пожаловать в сад? -
доложил другой лакей в другой комнате.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и дома; еще
хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать
Вронского, а надо было оставаться здесь, в чуждом и столь противоположном ее
настроению обществе; но она была в туалете, который, она знала, шел к ней;
она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка
праздности, и ей было легче, чем дома; она не должна была придумывать, что
ей делать. Все делалось само собой. Встретив шедшую к ней Бетси в белом,
поразившем ее своею элегантностью, туалете, Анна улыбнулась ей, как всегда.
Княгиня Тверская шла с Тушкевичем и родственницей барышней, к великому
счастию провинциальных родителей проводившей лето у знаменитой княгини.
Вероятно, в Анне было что-нибудь особенное, потому что Бетси тотчас
заметила это.
- Я дурно спала, - отмечала Анна, вглядываясь в лакея, который шел им
навстречу и, по ее соображениям, нес записку Вронского.
- Как я рада, что вы приехали, - сказала Бетси. - Я устала и только что
хотела выпить чашку чая, пока они приедут. А вы бы пошли, - обратилась она к
Тушкевичу, - с Машей попробовали бы крокет-гроунд там, где подстригли.Мы с
вами успеем по душе поговорить за чаем, we'll have a cosy chat, не правда
ли? - обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
- Тем более что я не могу пробыть у вас долго, мне необходимо к старой
Вреде. Я уже сто лет обещала, - сказала Анна, для которой ложь, чуждая ее
природе, сделалась не только проста и естественна в обществе, но даже
доставляла удовольствие.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы
не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что так как
Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться
как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину
Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы
объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые
средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
- Нет, я вас не пущу ни за что, - отвечала Бетси, внимательно
вглядываясь в лицо Анны. - Право, я бы обиделась, если бы не любила вас.
Точно вы боитесь,что мое общество может компрометировать вас. Пожалуйста,
нам чаю в маленькую гостиную, - сказала она, как всегда прищуривая глаза при
обращении к лакею. Взяв от него записку, она прочла ее. - Алексей сделал нам
ложный прыжок, - сказала она по-французски, - он пишет что не может быть, -
прибавила она таким естественным, простым тоном, как будто ей никогда и не
могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое
значение, как игрока в крокет.
Анна знала, что Бетси все знает, но, слушая, как она при ней говорила о
Вронском, она всегда убеждалась на минуту, что она ничего не знает.
- А! - равнодушно сказала Анна, как бы мало интересуясь этим, и
продолжала улыбаясь: - Как может ваше общество компрометировать кого-нибудь?
- Эта игра словами, это скрывание тайны, как и для всех женщин, имело
большую прелесть для Анны. И не необходимость скрывать, не цель, для которой
скрывалось, но самый процесс скрывания увлекал ее. - Я не могу быть
католичнее папы, - сказала она. - Стремов и Лиза Меркалова - это сливки
сливок общества. Потом они приняты везде, и я - она особенно ударила на я, -
никогда не была строга и нетерпима. Мне просто некогда.
- Нет, вы не хотите, может быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с
Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не касается. Но в
свете это самый любезный человек, какого только я знаю, страстный игрок в
крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого
влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного
положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый
тон.
Бетси говорила все это, а между тем по веселому умному взгляду ее Анна
чувствовала, что она понимает отчасти ее положение и что-то затевает. Они
были в маленьком кабинете.
- Однако надо написать Алексею, - и Бетси села за стол, написала
несколько строк, вложила в конверт. - Я пишу, чтоб он приехал обедать. У
меня одна дама к обеду остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли?
Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите,
- сказала она от двери, - а мне надо сделать распоряжения.
Ни минуты не думая, Анна села с письмом Бетси к столу и, не читая,
приписала внизу: "Мне необходимо вас видеть. Приезжайте к саду Вреде. Я буду
там в 6 часов". Она запечатала, и Бетси, вернувшись, при ней отдала письмо.
Действительно, за чаем, который им принесли на столике-подносе в
прохладную маленькую гостиную, между двумя женщинами завязался a cosy chat,
какой и обещала княгиня Тверская до приезда гостей. Они пересуживали тех,
кого ожидали, и разговор остановился на Лизе Меркаловой.
- Она очень мила и всегда мне была симпатична, - сказала Анна.
- Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после
скачек и была в отчаянии, что не застала вас. Она говорит, что вы настоящая
героиня романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала за вас
тысячу глупостей. Стремов ей говорит, что она и так их делает.
- Но скажите, пожалуйста, я никогда не могла понять, - сказала Анна, -
помолчав несколько времени и таким тоном, который ясно показывал, что она
делала не праздный вопрос, но что то, что она спрашивала, было для нее
важнее, чем бы следовало. - Скажите, пожалуйста, что такое ее отношение к
князю Калужскому, так называемому Мишке? Я мало встречала их. Что это такое?
Бетси улыбнулась глазами и внимательно поглядела на Анну.
- Новая манера, - сказала она. - Они все избрали эту манеру. Они
забросили чепцы за мельницы. Но есть манера и манера, как их забросить.
- Да, но какие же ее отношения к Калужскому?
Бетси неожиданно весело и неудержимо засмеялась, что редко случалось с
ней.
- Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного
ребенка, - и Бетти, видимо, хотела, но не могла удержаться и разразилась тем
заразительным смехом, каким смеются редко смеющиеся люди. - Надо у них
спросить, - проговорила она сквозь слезы смеха.
- Нет, вы смеетесь, - сказала Анна, тоже невольно заразившаяся смехом,
- но я никогда не могла понять. Я не понимаю тут роли мужа.
- Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам.
А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем
обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета. Так и
это.
- Вы будете на празднике Роландаки? - спросила Анна, чтоб переменить
разговор.
- Не думаю, - отвечала Бетси и, не глядя на свою приятельницу,
осторожно стала наливать маленькие прозрачные чашки душистым чаем. Подвинув
чашку к Анне, она достала пахитоску и, вложив в серебряную ручку, закурила
ее.
- Вот видите ли, я в счастливом положении, - уже без смеха начала она,
взяв в руку чашку. - Я понимаю вас и понимаю Лизу. Лиза - это одна из тех
наивных натур, которые, как дети, не понимают, что хорошо и что дурно. По
крайней мере она не понимала, когда была очень молода. И теперь она знает,
что это непонимание идет к ней. Теперь она, может быть, нарочно не понимает,
- говорила Бетси с тонкою улыбкой. - Но все-таки это ей идет. Видите ли, на
одну и ту же вещь можно смотреть трагически и сделать из нее мученье, и
смотреть просто и даже весело. Может быть, вы склонны смотреть на вещи
слишком трагически.
- Как бы я желала знать других так, как я себя знаю, - сказала Анна
серьезно и задумчиво. - Хуже я других, или лучше? Я думаю, хуже. - Ужасный
ребенок, ужасный ребенок, - повторила Бетси. - Но вот и они.
Послышались шаги и мужской голос, потом женский голос и смех, и вслед
за тем вошли ожидаемые гости: Сафо Штольц и сияющий преизбытком здоровья
молодой человек, так называемый Васька. Видно было, что ему впрок пошло
питание кровяною говядиной, трюфлями и бургонским. Васька поклонился дамам и
взглянул на них, но только на одну секунду. Он вошел за Сафо в гостиную и по
гостиной прошел за ней, как будто был к ней привязан, и не спускал с нее
блестящих глаз, как будто хотел съесть ее. Сафо Штольц была блондинка с
черными глазами. Она вошла маленькими, бойкими, на крутых каблучках туфель,
шажками и крепко, по-мужски пожала дамам руки.
Анна ни разу не встречала еще этой новой знаменитости и была поражена и
ее красотою, и крайностью, до которой был доведен ее туалет, и смелостью ее
манер. На голове ее из своих и чужих нежно-золотистого света волос был
сделан такой эшафодаж прически, что голова ее равнялась по величине
стройно-выпуклому и очень открытому спереди бюсту. Стремительность же вперед
была такова, что при каждом движении обозначались из-под платья формы колен
и верхней части ноги, и невольно представлялся вопрос о том, где сзади, в
этой подстроенной колеблющейся горе, действительно кончается ее настоящее,
маленькое и стройное, столь обнаженное сверху и столь спрятанное сзади и
внизу тело.
Бетси поспешила познакомить ее с Анной.
- Можете себе представить, мы чуть было не раздавили двух солдат, -
тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая
свой хвост, который она сразу слишком перекинула в одну сторону. - Я ехала с
Васькой... Ах да, вы незнакомы. - И она, назвав его фамилию, представила
молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то есть
тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Васька еще раз поклонился Анне, но ничего не сказал ей. Он обратился к
Сафо:
- Пари проиграно. Мы прежде приехали. Расплачивайтесь, - говорил он
улыбаясь.
Сафо еще веселее засмеялась.
- Не теперь же, - сказала она.
- Все равно, я получу после.
- Хорошо, хорошо. Ах да! - вдруг обратилась она к хозяйке, - хороша
я... Я и забыла.... Я вам привезла гостя.. Вот и он..
Неожиданный молодой гость, которого привезла Сафо и которого она
забыла, был, однако, такой важный гость, что, несмотря на его молодость, обе
дамы встали, встречая его.
Это был новый поклонник Сафо. Он теперь, как и Васька, по пятам ходил
за ней.
Вскоре приехал князь Калужский и Лиза Меркалова со Стремовым. Лиза
Меркалова была худая брюнетка с восточным ленивым типом лица и прелестными,
неизъяснимыми, как все говорили, глазами. Характер ее темного туалета (Анна
тотчас же заметила и оценила это) был совершенно соответствующий ее красоте.
Насколько Сафо была крута и подбориста, настолько Лиза была мягка и
распущенна.
Но Лиза, на вкус Анны, была гораздо привлекательнее. Бетси говорила про
нее Анне, что она взяла на себя тон неведаюшего ребенка, но когда Анна
увидала ее, она почувствовала, что это была неправда. Она точно была
неведающая, испорченная, но милая и безответная женщина. Правда, что тон ее
был такой же, как и тон Сафо, так же, как и за Сафо, за ней ходили, как
пришитые, пожирали ее глазами два поклонника, один молодой другой старик; но
в ней было что-то такое, что было выше того, что ее окружало, - в ней был
блеск настоящей воды бриллианта среди стекол. Этот блеск светился из ее
прелестных, действительно неизъяснимых глаз. Усталый и вместе страстный
взгляд этих окруженных тесным кругом глаз поражал своею совершенною
искренностью. Взглянув в эти глаза, каждому казалось, что узнал ее всю и,
узнав, не мог не полюбить. При виде Анны все ее лицо вдруг осветилось
радостною улыбкой.
- Ах, как я рада вас видеть!- сказала она, подходя к ней. - Я вчера на
скачках только что хотела дойти до вас, а вы уехали. Мне так хотелось видеть
вас именно вчера. Не правда ли, это было ужасно? - сказала она, глядя на
Анну своим взглядом, открывавшим, казалось, всю душу.
- Да, я никак не ожидала, что это так волнует, - сказала Анна, краснея.
Общество поднялось в это время, чтоб идти в сад.
- Я не пойду, - сказала Лиза, улыбаясь и подсаживаясь к Анне. - Вы тоже
не пойдете? что за охота играть в крокет!
- Нет, я люблю, - сказала Анна.
- Вот, вот как вы делаете, что вам не скучно? На вас взглянешь -
весело. Вы живете, а я скучаю.
- Как скучаете? Да вы самое веселое общество Петербурга, - сказала
Анна.
- Может быть, тем, которые не нашего общества, еще скучнее; но нам, мне
наверно, не весело, а ужасно, ужасно скучно.
Сафо, закурив папиросу, ушла в сад с двумя молодыми людьми. Бетси и
Стремов остались за чаем.
- Как, скучно? - сказала Бетси. - Сафо говорит, что они вчера очень
веселились у вас.
- Ах, такая тоска была! - сказала Лиза Меркалова. - Мы поехали все ко
мне после скачек. И все те же, и все те же! Все одно и то же. Весь вечер
провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам
не было скучно? - опять обратилась она к Анне. - Стоит взглянуть на вас, и
видишь - вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не
скучает. Научите, как вы это делаете?
- Никак не делаю, - отвечала Анна, краснея от этих привязчивых
вопросов.
- Вот это лучшая манера, - вмешался в разговор Стремов.
Стремов был человек лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень
некрасивый, но с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова была племянница
его жены, и он проводил все свои свободные часы с нею. Встретив Анну
Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича, как светский и умный
человек, постарался быть с нею, женой своего врага, особенно любезным.
- "Никак", - подхватил он, тонко улыбаясь, - это лучшее средство. Я
давно вам говорю, - обратился он к Лизе Меркаловой, - что для того, чтобы не
было скучно, надо не думать, что будет скучно. Это все равно, как не надо
бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам
Анна Аркадьевна.
- Я бы очень рада была, если бы сказала это, потому что это не только
умно, это правда, - улыбаясь, сказала Анна.
- Нет, вы скажите, отчего нельзя заснуть и нельзя не скучать?
- Чтобы заснуть, надо поработать, и чтобы веселиться, надо тоже
поработать.
- Зачем же я буду работать, когда моя работа никому не нужна? А нарочно
притворяться я не умею и не хочу.
- Вы неисправимы, - сказал Стремов, не глядя на нее, и опять обратился
к Анне.
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но
он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как
ее любит графиня Лидия Ивановна, - с таким выражением, которое показывало,
что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже
более.
Вошел Тушкевич, объявив, что все общество ждет игроков в крокет.
- Нет, не уезжайте, пожалуйста, - просила Лиза Меркалова, узнав, что
Анна уезжает. Стремов присоединился к ней.
- Слишком большой контраст, - сказал он, - ехать после этого общества к
старухе Вреде. И потом для нее вы будете случаем позлословить, а здесь вы
только возбудите другие, самые хорошие и противоположные злословию чувства,
- сказал он ей.
Анна на минуту задумалась в нерешительности. Лестные речи этого умного
человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова,
и вся эта привычная-светская обстановка - все это было так легко, а ожидало
ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли, не
отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения. Но, вспомнив, что ожидает ее одну
дома, если она не примет никакого решения, вспомнив этот страшный для нее и
в воспоминании жест, когда она взялась обеими руками за волосы, она
простилась и уехала.
Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую жизнь, был
человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду, бывши в корпусе, он испытал
унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег и с тех пор он
ни разу не ставил себя в такое положение.
Для того чтобы всегда вести свои дела в порядке, он, смотря по
обстоятельствам, чаще или реже, раз пять в год, уединялся и приводил в
ясность все свои дела. Он называл это посчитаться, или faire la lessive.
Проснувшись поздно на другой день после скачек, Вронский, не бреясь и
не купаясь, оделся в китель и, разложив на столе деньги, счеты, письма,
принялся за работу. Петрицкий, зная, что в таком положении он бывал сердит,
проснувшись и увидав товарища за письменным столом, тихо оделся и вышел, не
мешая ему.
Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий,
его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и
трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак
не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как
и он сам. Так и казалось Вронскому. И он не без внутренней гордости и не без
основания думал, что всякий другой давно бы запутался и принужден был бы
поступать нехорошо, если бы находился в таких же трудных условиях. Но
Вронский чувствовал, что именно теперь ему необходимо учесться и уяснить
свое положение, для того чтобы не запутаться.
Первое, за что, как за самое легкое, взялся Вронский, были денежные
дела. Выписав своим мелким почерком на почтовом листке все, что он должен,
он подвел итог и нашел, что он должен семнадцать тысяч с сотнями, которые он
откинул для ясности. Сосчитав деньги и банковую книжку, он нашел, что у него
остается тысяча восемьсот рублей, а получения до Нового года не предвидится.
Перечтя список долгам, Вронский переписал его, подразделив на три разряда. К
первому разряду относились долги, которые надо было сейчас же заплатить или,
во-всяком случае, для уплаты которых надо было иметь готовые деньги, чтобы
при требовании не могло быть минуты замедления. Таких долгов было около
четырех тысяч: тысяча пятьсот за лошадь и две тысячи пятьсот поручительство
за молодого товарища Веневского, который при Вронском проиграл эти деньги
шулеру. Вронский тогда же хотел отдать деньги (они были у него), но
Веневский и Яшвин настаивали на том, что заплатят они,а не Вронский, который
и не играл. Все это было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном
деле, в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на словах
ручательство за Веневского, ему необходимо иметь эти две тысячи пятьсот,
чтобы их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров. Итак,
по этому первому важнейшему отделу надо было иметь четыре тысячи. Во втором
отделе, восемь тысяч, были менее важные долги. Это были долги
преимущественно по скаковой конюшне, поставщику овса и сена, англичанину,
шорнику и т. д. По этим долгам надо было тоже раздать тысячи две, для того
чтобы быть совершенно спокойным. Последний отдел долгов - в магазины, в
гостиницы и портному - были такие,о которых нечего думать. Так что нужно
было по крайней мере шесть тысяч на текущие расходы, а было только тысяча
восемьсот. Для человека со ста тысячами дохода, как определяли все состояние
Вронского, такие долги, казалось бы, не могли быть затруднительны; но дело в
том, что у него далеко не было этих ста тысяч. Огромное отцовское состояние,
приносившее одно до двухсот тысяч годового дохода, было нераздельно между
братьями. В то время как старший брат женился, имея кучу долгов, на княжне
Варе Чирковой, дочери декабриста, безо всякого состояния, Алексей уступил
старшему брату весь доход с имений отца, выговорив себе только двадцать пять
тысяч в год. Алексей сказал тогда брату, что этих денег ему будет
достаточно, пока он не женится, чего, вероятно, никогда не будет. И брат,
командуя одним из самых дорогих полков и только что женившись, не мог не
принять этого подарка. Мать, имевшая свое отдельное состояние, кроме
выговоренных двадцати пяти тысяч, давала ежегодно Алексею еще тысяч
двадцать, и Алексей проживал их все. В последнее время мать, поссорившись с
ним за его связь и отъезд из Москвы, перестала присылать ему деньги. И
вследствие этого Вронский, уже сделав привычку жизни на сорок пять тысяч и
получив в этом году только двадцать пять тысяч, находился теперь в
затруднении. Чтобы выйти из этого затруднения, он не мог просить денег у
матери. Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности
раздражило его, что в нем были намеки на то, что она готова была помогать
ему для успеха в свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала
все хорошее общество. Желание матери купить его оскорбило его до глубины
души и еще более охладило к ней. Но он не мог отречься от сказанного
великодушного слова, хотя и чувствовал теперь, смутно предвидя некоторые
случайности своей связи с Карениной, что великодушное слово это было сказано
легкомысленно и что ему, неженатому, могут понадобиться все сто тысяч
дохода. Но отречься нельзя было. Ему стоило только вспомнить братнину жену,
вспомнить, как эта милая, славная Варя при всяком удобном случае напоминала
ему, что она помнит его великодушие и ценит его, чтобы понять невозможность
отнять назад данное. Это было так же невозможно, как прибить женщину,
украсть или солгать. Было возможно и должно одно, на что Вронский и решился
без минуты колебания: занять деньги у ростовщика, десять тысяч, в чем не
может быть затруднения, урезать вообще свои расходы и продать скаковых
лошадей. Решив это, он тотчас же написал записку Роландаки, посылавшему к
нему не раз с предложением купить у него лошадей. Потом послал за
англичанином и за ростовщиком и разложил по счетам те деньги, которые у него
были. Окончив эти дела, он написал холодный и резкий ответ на письмо матери.
Потом, достав из бумажника три записки Анны, он перечел их, сжег и, вспомнив
свой вчерашний разговор с нею, задумался.
Жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был свод
правил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать. Свод
этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были
несомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда ни на
минуту не колебался в исполнении того, что должно. Правила эти несомненно
определяли, - что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что лгать
не надо мужчинам, но женщинам можно, - что обманывать нельзя никого, но мужа
можно, - что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т. д. Все эти
правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя
их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову. Только
в самое последнее время, по поводу своих отношений к Анне, Вронский начинал
чувствовать, что свод его правил не вполне определял все условия, и в
будущем представлялись трудности и сомнения, в которых Вронский уже не
находил руководящей нити.
Теперешнее отношение его к Анне и к ее мужу было для него просто и
ясно. Оно было ясно и точно определено в своде правил, которыми он
руководствовался.
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее,
и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще большего
уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем
позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей
того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это,
но никто не должен был сметь говорить. В противном случае он готов был
заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую
он любил.
Отношения к мужу были яснее всего. С той минуты, как Анна полюбила
Вронского, он считал одно свое право на нее неотъемлемым. Муж был только
излишнее и мешающее лицо. Без сомнения, он был в жалком положении, но что
было делать? Одно, на что имел право муж, это было на то, чтобы потребовать
удовлетворения с оружием в руках, и на это Вронский был готов с первой
минуты.
Но в последнее время явились новые, внутренние отношения между ним и
ею, пугавшие Вронского своею неопределенностью. Вчера только она объявила
ему, что она беременна. И он почувствовал, что это известие и то, чего она
ждала от него, требовало чего-то такого, что не определено вполне кодексом
тех правил, которыми он руководствовался в жизни. И действительно, он был
взят врасплох, и в первую минуту, когда она объявила о своем положении,
сердце его подсказало ему требование оставить мужа. Он сказал это, но
теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого, и
вместе с тем, говоря это себе, боялся - не дурно ли это?
"Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов
ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я
мог бы устроить... Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это,
то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку".
И он задумался. Вопрос о том, выйти или не выйти в отставку, привел его
к другому, тайному, ему одному известному, едва ли не главному, хотя и
затаенному интересу всей его жизни.
Честолюбие была старинная мечта его детства и юности, мечта, в которой
он и себе не признавался, но которая была так сильна, что и теперь эта
страсть боролась с его любовью. Первые шаги его в свете и на службе были
удачны, но два года тому назад он сделал грубую ошибку. Он, желая выказать
свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения,
надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был
слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение
человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так,
как будто он ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает
только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело. В сущности же
ему еще с прошлого года, когда он уехал в Москву, перестало быть весело. Он
чувствовал, что это независимое положение человека, который все бы мог, но
ничего не хочет, уже начинает сглаживаться, что многие начинают думать, что
он ничего бы и не мог, кроме того, как быть честным и добрым малым.
Наделавшая столько шума и обратившая общее внимание связь его с Карениной,
придав ему новый блеск, успокоила на время точившего его червя честолюбия,
но неделю тому назад этот червь проснулся с новою силой. Его товарищ с
детства, одного круга, одного общества и товарищ по корпусу, Серпуховской,
одного с ним выпуска, с которым он соперничал и в классе, и в гимнастике, и
в шалостях, и в мечтах честолюбия, на днях вернулся из Средней Азии, получив
там два чина и отличие, редко даваемое столь молодым генералам.
Как только он приехал в Петербург, заговорили о нем как о вновь
поднимающейся звезде первой величины. Ровесник Вронскому и однокашник, он
был генерал и ожидал назначения, которое могло иметь влияние на ход
государственных дел, а Вронский был хоть и независимый, и блестящий, и люби-
мый прелестною женщиной, но был только ротмистром, которому предоставляли
быть независимым сколько ему угодно. "Разумеется, я не завидую и не могу
завидовать Серпуховскому, но его возвышение показывает мне, что стоит
выждать время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро.
Три года тому назад он был в том же положении, как и я. Выйдя в отставку, я
сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю. Она сама
сказала, что не хочет изменять своего положения. А я, с ее любовью, не могу
завидовать Серпуховскому". И, закручивая медленным движением усы, он встал
от стола и прошелся по комнате, Глаза его блестели особенно ярко, и он
чувствовал то твердое, спокойное и радостное состояние духа, которое
находило на него всегда после уяснения своего положения. Все было, как и
после прежних счетов, чисто и ясно. Он побрился, оделся, взял холодную ванну
и вышел.
- А я за тобой. Твоя стирка нынче долго продолжалась, - сказал
Петрицкий. - Что ж, кончилось?
- Кончилось, - ответил Вронский, улыбаясь одними глазами и покручивая
кончики усов так осторожно, как будто после того порядка, в который
приведены его дела, всякое слишком смелое и быстрое движение может его
разрушить.
- Ты всегда после этого точно из бани, - сказал Петрицкий. Я от Грицки
(так они звали полкового командира), тебя ждут.
Вронский, не отвечая, глядел на товарища, думая о другом.
- Да, это у него музыка? - сказал он, прислушиваясь к долетавшим до
него знакомым звукам трубных басов, полек и вальсов. - Что за праздник?
- Серпуховской приехал.
- Аа! - сказал Вронский, - я и не знал.
Улыбка его глаз заблестела еще ярче.
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей
своим честолюбием, - взяв по крайней мере на себя эту роль, - Вронский уже
не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что
он, приехав в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый
приятель, и он был рад ему.
- А, я очень рад.
Полковой командир Демин занимал большой помещичий дом. Все общество
было на просторном нижнем балконе. На дворе первое, что бросилось в глаза
Вронскому, были песенники в кителях, стоявшие подле бочонка с водкой, и
здоровая веселая фигура полкового командира, окруженного офицерами; выйдя на
первую ступень балкона, он, громко перекрикивая музыку, игравшую
оффенбаховскую кадриль, что-то приказывал и махал стоявшим в стороне
солдатам. Кучка солдат, вахмистр и несколько унтер-офицеров подошли вместе с
Вронским к балкону. Вернувшись к столу, полковой командир опять вышел с
бокалом на крыльцо и провозгласил тост: "За здоровье нашего бывшего товарища
и храброго генерала князя Серпуховского. Ура!"
За полковым командиром, с бокалом в руке, улыбаясь, вышел и
Серпуховской.
- Ты все молодеешь, Бондаренко, - обратился он к прямо пред ним
стоявшему, служившему вторую службу молодцеватому краснощекому вахмистру.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив
бакенбарды, но он был такой же стройный, не столько поражавший красотой,
сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, которую
заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое
устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании этого
успеха всеми. Вронский знал это сияние и тотчас же заметил его на
Серпуховском.
Сходя с лестницы, Серпуховской увидал Вронского. Улыбка радости
осветила лицо Серпуховского. Он кивнул кверху головой, приподнял бокал, при-
ветствуя Вронского и показывая этим жестом, что не может прежде не подойти к
вахмистру, который, вытянувшись, уже складывал губы для поцелуя.
- Ну, вот и он!- вскрикнул полковой командир. - А мне сказал Яшвин, что
ты в своем мрачном духе.
Серпуховской поцеловал во влажные и свежие губы молодца вахмистра и,
обтирая рот платком, подошел к Вронскому.
- Ну, как я рад! - сказал он, пожимая ему руку и отводя его в сторону.
- Займитесь им! - крикнул Яшвину полковой командир, указывая на
Вронского, и сошел вниз к солдатам.
- Отчего ты вчера не был на скачках? Я думал увидать там тебя, - сказал
Вронский, оглядывая Серпуховского.
- Я приехал, но поздно. Виноват, - прибавил он и обратился к адъютанту,
- пожалуйста, от меня прикажите раздать, сколько выйдет на человека.
И он торопливо достал из бумажника три сторублевые бумажки и покраснел.
- Вронский! Съесть что-нибудь или пить? - спросил Яшвин. - Эй, давай
сюда графу поесть! А вот это пей.
Кутеж у полкового командира продолжался долго.
Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потом качали
полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир с
Петрицким. Потом полковой командир, уже несколько ослабевши, сел на дворе на
лавку и начал доказывать Яшвину преимущество России пред Пруссией, особенно
в кавалерийской атаке, и кутеж на минуту затих. Серпуховской вошел в дом, в
уборную, чтоб умыть руки, и нашел там Вронского; Вронский обливался водой.
Он, сняв китель, подставив обросшую волосами красную шею под струю
умывальника, растирал ее и голову руками. Окончив смывание, Вронский подсел
к Серпуховскому. Они оба тут же сели на диванчик, и между ними начался
разговор, очень интересный для обоих.
- Я о тебе все знал через жену, - сказал Серпуховской. - Я рад, что ты
часто видал ее.
- Она дружна с Варей, и это единственные женщины петербургские, с
которыми мне приятно видеться, - улыбаясь, ответил Вронский. Он улыбался
тому, что предвидел тему, на которую обратится разговор, и это было ему
приятно.
- Единственные? - улыбаясь, переспросил Серпуховской.
- Да и я о тебе знал, но не только чрез твою жену, - строгим выражением
лица запрещая этот намек, сказал Вронский. - Я очень рад был твоему успеху,
и нисколько не удивлен. Я ждал еще больше..
Серпуховской улыбнулся. Ему, очевидно, было приятно это мнение о нем, и
он не находил нужным скрывать это.
- Я, напротив, признаюсь откровенно, ждал меньше. Но я рад, очень рад.
Я честолюбив, это моя слабость, и я признаюсь в ней.
- Может быть, ты бы не признавался, если бы не имел успеха, - сказал
Вронский.
- Не думаю, - опять улыбаясь, сказал Серпуховской. - Не скажу, чтобы не
стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть,
ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере
деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни
была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, - с
сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. - И потому, чем ближе к этому,
тем я больше доволен.
- Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же думал, а вот
живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, - сказал Вронский.
- Вот оно! Вот оно! - смеясь, сказал Серпуховской. - Я же начал с того,
что я слышал про тебя, про твой отказ... Разумеется, я тебя одобрил. Но на
все есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не
так, как надо.
- Что сделано, то сделано, и ты знаешь, я никогда не отрекаюсь от того,
что сделал. И потом мне прекрасно.
- Прекрасно - на время. Но ты не удовлетворишься этим. Я твоему брату
не говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон он! - прибавил
он, прислушиваясь к крику "ура", - и ему весело, а тебя не это
удовлетворяет.
- Я не говорю, чтобы удовлетворяло.
- Да не это одно. Такие люди, как ты, нужны.
- Кому?
- Кому? Обществу. России нужны люди, нужна партия, иначе все идет и
пойдет к собакам.
- То есть что же? Партия Бертенева против русских коммунистов?
- Нет, - сморщившись от досады за то, что его подозревают в такой
глупости, сказал Серпуховской. - Tout ca est une blague. Это всегда было и
будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги надо выдумать
вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей
независимых, как ты и я.
- Но почему же? - Вронский назвал несколько имеющих власть людей. - Но
почему же они не независимые люди?
- Только потому, что у них нет или не было от рождения независимости
состояния, не было имени, не было той близости к солнцу, в которой мы
родились. Их можно купить или деньгами, или лаской. И чтоб им держаться, им
надо выдумывать направление. И они проводят какую-нибудь мысль, направление,
в которое сами не верят, которое делает зло; и все это направление есть
только средство иметь казенный дом и столько-то жалованья. Cela n'est pas
plus fin que ca, когда поглядишь в их карты. Может быть, я хуже, глупее их,
хотя я не вижу, почему я должен быть хуже их. Но у меня есть уже наверное
одно важное преимущество, то, что нас труднее купить. И такие люди более чем
когда-нибудь нужны.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов
занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего
бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как
для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как
мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать,
понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той
среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
- Все-таки мне недостает для этого одной главной вещи, - ответил он, -
недостает желания власти. Это было, но прошло.
- Извини меня, это неправда, - улыбаясь, сказал Серпуховской.
- Нет, правда, правда!.. теперь, - чтоб быть искренним, прибавил
Вронский.
- Да, правда, теперь, это другое дело; но это теперь будет не всегда.
- Может быть, - отвечал Вронский.
- Ты говоришь, может быть, - продолжал Серпуховской, как будто угадав
его мысли, - а я тебе говорю наверное. И для этого я хотел тебя видеть.Ты
поступил так, как должно было. Это я понимаю, но персеверировать ты не
должен. Я только прошу у тебя carte blanche. Я не покровительствую тебе...
Хотя отчего же мне и не покровительствовать тебе? Ты столько раз мне
покровительствовал! Надеюсь, что наша дружба стоит выше этого. Да, - сказал
он нежно, как женщина, улыбаясь ему. - Дай мне carte blanche,выходи из
полка, и я втяну тебя незаметно.
- Но ты пойми, мне ничего не нужно, - сказал Вронский, - как только то,
чтобы все было, как было.
Серпуховской встал и стал против него.
- Ты сказал, чтобы все было, как было. Я понимаю, что это значит. Но
послушай: мы ровесники; может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. -
Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что
он нежно и осторожно дотронется до больного места. - Но я женат, и поверь,
что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше
узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
- Сейчас придем!- крикнул Вронский офицеру,заглянувшему в комнату и
звавшему их к полковому командиру.
Вронскому хотелось теперь дослушать и узнать, что он скажет ему.
- И вот тебе мое мнение. Женщины - это главный камень преткновения в
деятельности человека. Трудно любить женщину и делать что-нибудь. Для этого
есть одно средство с удобством без помехи любить - это женитьба. Как бы, как
бы тебе сказать, что я думаю, - говорил Серпуховской, любивший сравнения, -
постой, постой! Да, как нести fardeau и делать что-нибудь руками можно
только тогда, когда fardeau увязано на спину, - а это женитьба. И это я
почувствовал, женившись. У меня вдруг опростались руки. Но без женитьбы
тащить за собой этот fardeau - руки будут так полны, что ничего нельзя
делать. Посмотри Мазанкова, Крупова. Они погубили свои карьеры из-за женщин.
- Какие женщины! - сказал Вронский, вспоминая француженку и актрису, с
которыми были в связи названные два человека.
- Тем хуже, чем прочнее положение женщины в свете, тем хуже. Это все
равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у другого.
- Ты никогда не любил, - тихо сказал Вронский, глядя пред собой и думая
об Анне.
- Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще: женщины все
материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда
terrе-а-terre.
- Сейчас, сейчас!- обратился он к вошедшему лакею. Но лакей не приходил
их звать опять, как он думал. Лакей принес Вронскому записку.
- Вам человек принес от княгини Тверской.
Вронский распечатал письмо и вспыхнул.
- У меня голова заболела, я пойду домой, - сказал он Серпуховскому.
- Ну, так прощай. Даешь carte blanche?
- После поговорим, я найду тебя в Петербурге.
Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе с тем не
ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету
Яшвина и велел ехать как можно скорее. Ивозчичья старая четвероместная
карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и
задумался.
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела,
смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным
человеком, и, главное, ожидание свидания - все соединялось в общее
впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он
невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее
в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и,
откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
"Хорошо, очень хорошо!" - сказал он себе сам. Он и прежде часто
испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя,
своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в
сильной ноге, приятно было мышечное ощущение движений своей груди при
дыхании. Тот самый ясный и холодный августовский день, который так
безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и
освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его
усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе. Все, что он видел
в окно кареты, все в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете
заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов,
блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов
построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная
зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и
косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд
картофеля. Все было красиво, как хорошенький пейзаж, только что оконченный и
покрытый лаком.
- Пошел, пошел!- сказал он кучеру, высунувшись в окно, и, достав из
кармана трехрублевую бумажку, сунул ее оглянувшемуся кучеру. Рука извозчика
ощупала что-то у фонаря, послышался свист кнута, и карета быстро покатилась
по ровному шоссе.
"Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, - думал он, глядя на
костяную шишечку звонка в промежуток между окнами и воображая себе Анну
такою, какою он видел ее в последний раз. - И чем дальше, тем больше я люблю
ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она тут? Где? Как? Зачем она здесь
назначила свидание и пишет в письме Бетси?" - подумал он теперь только; но
думать было уже некогда. Он остановил кучера, не доезжая до аллеи, и,
отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и пошел в аллею, ведшую к дому. В
аллее никого не было; но, оглянувшись направо, он увидал ее. Лицо ее было
закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной
свойственное движение походки, склона плеч и постанова головы, и тотчас же
будто электрический ток пробежал по его телу. Он с новой силой почувствовал
самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и
что-то защекотало его губы.
Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.
- Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо было тебя видеть,
- сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ, который он видел из-под
вуаля, сразу изменил его душевное настроение.
- Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?
- Все равно, - сказала она, кладя свою руку на его, - пойдем, мне нужно
переговорить.
Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет радостное. В
присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее тревоги, он
чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.
- Что же? что? - спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь
прочесть в ее лице ее мысли.
Она прошла молча несколько шагов, собираясь с духом, и вдруг
остановилась.
- Я не сказала тебе вчера, - начала она, быстро тяжело дыша, - что,
возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все... сказала,
что не могу быть его женой, что... и все сказала.
Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как бы желая этим
смягчить для нее тяжесть ее положения. Но как только она сказала это, он
вдруг выпрямился, лицо его приняло гордое и строгое выражение.
- Да, да, это лучше, тысячу раз лучше! Я понимаю, как тяжело это было,
- сказал он.
Но она не слушала его слов, она читала его мысли по выражению лица. Она
не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей
Вронскому мысли - о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову не
приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она
объяснила иначе.
Получив письмо мужа, она знала уже в глубине душ что все останется
по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить
сына и соединиться с любовником. Утро, проведенное у княгини Тверской, еще
более утвердило ее в этом. Но свидание это все-таки было для нее чрезвычайно
важно. Она надеялась, что это свидание изменит их положение и спасет ее.
Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет
ей: "Брось все и беги со мной!" она бросит сына и уйдет с ним. Но известие
это не произвело в нем того, чего она ожидала: он только чем-то как будто
оскорбился.
- Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, - сказала она
раздражительно, - и вот... - она достала письмо мужа из перчатки.
- Я понимаю, понимаю, - перебил он ее, взяв письмо, но не читая его и
стараясь ее успокоить, - я одного желал, я одного просил - разорвать это
положение, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастию.
- Зачем ты говоришь мне это? - сказала она. - Разве я могу сомневаться
в этом? Если б я сомневалась...
- Кто это идет? - сказал вдруг Вронский, указывая на шедших навстречу
двух дам. - Может быть, знают нас, - и он поспешно направился, увлекая ее за
собою, на боковую дорожку.
- Ах, мне все равно!- сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось,
что глаза ее со странною злобой смотрели на него из-под вуаля. - Так я
говорю, что не в этом дело, я не могу сомневаться в этом; но вот что он
пишет мне. Прочти. - Она опять остановилась.
Опять, как и в первую минуту, при известии об ее разрыве с мужем,
Вронский, читая письмо, невольно отдался тому естественному впечатлению,
которое вызывало в нем отношение к оскорбленному мужу. Теперь, когда он
держал в руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, который,
вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время
которой он с тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было
на его лице, выстрелив в воздух, будет стоять под выстрелом оскорбленного
мужа. И тут же в его голове мелькнула мысль о том, что ему только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал - что лучше не связывать себя,
- и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было
твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об
этом. Она знала, что, что бы он ни сказал ей, он скажет не все, что он
думает. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута. Это было не
то, чего она ждала.
- Ты видишь, что это за человек, - сказала она дрожащим голосом, -
он...
- Прости меня, но я радуюсь этому, - перебил Вронский. - Ради бога, дай
мне договорить, - прибавил он умоляя ее взглядом дать ему время объяснить
свои слова. - Я радуюсь, потому что это не может, никак не может оставаться
так, как он предполагает.
- Почему же не может? - сдерживая слезы, проговорила Анна, очевидно уже
не приписывая никакого значения тому, что он скажет. Она чувствовала, что
судьба ее была решена.
Вронский хотел сказать, что после неизбежной, по его мнению, дуэли это
не могло продолжаться, но сказал другое.
- Не может продолжаться. Я надеюсь, что теперь ты оставишь его. Я
надеюсь, - он смутился и покраснел, что ты позволишь мне устроить и обдумать
нашу жизнь Завтра... - начал было он.
Она не дала договорить ему.
- А сын? - вскрикнула она. - Ты видишь, что он пишет? - надо оставить
его, а я не могу и не хочу сделать это.
- Но ради бога, что же лучше? Оставить сына или продолжать это
унизительное положение?
- Для кого унизительное положение?
- Для всех и больше всего для тебя.
- Ты говоришь унизительное... не говори этого. Эти слова не имеют для
меня смысла, - сказала она дрожащим голосом. Ей не хотелось теперь, чтобы он
говорил неправду. Ей оставалась одна его любовь, и она хотела любить его. -
Ты пойми, что для меня с того дня, как полюбила тебя, все, все переменилось.
Для меня одно и одно - это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так
высоко, так твердо, что ничто не может для меня быть унизительным. Я горда
своим положением, потому что... горда тем... горда... - Она не договорила,
чем он была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее голос Ома остановилась
и зарыдала.
Он почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему в
носу, и он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать. Он не мог
бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее, он чувствовал,
что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее несчастья, что
он сделал что-то нехорошее.
- Разве невозможен развод? - сказал он слабо. Она, не отвечая, покачала
головой. - Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?
- Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, -
сказала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обмануло
ее.
- Во вторник я буду в Петербурге, и все решится.
- Да, - сказала она. - Но не будем больше говорить про это.
Карета Анны, которую она отсылала и которой велела приехать к решетке
сада Вреде, подъехала. Анна простилась с ним и уехала домой.
В понедельник было обычное заседание комиссии 2 июня. Алексей
Александрович вошел в залу заседания, поздоровался с членами и
председателем, как и обыкновенно, и сел на свое место, положив руку на
приготовленные пред ним бумаги. В числе этих бумаг лежали ненужные ему
справки и набросанный конспект того заявления, которое он намеревался
сделать. Впрочем, ему и не нужны были справки. Он помнил все и не считал
нужным повторять в своей памяти то, что он скажет. Он знал, что, когда
наступит время и когда он увидит пред собой лицо противника, тщетно
старающееся придать себе равнодушное выражение, речь его выльется сама собой
лучше, чем он мог теперь приготовиться. Он чувствовал, что содержание его
речи было так велико, что каждое слово будет иметь значение. Между тем, слу-
шая обычный доклад, он имел самый невинный, безобидный вид. Никто не думал,
глядя на его белые с напухшими жилами руки, так нежно длинными пальцами
ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой бумаги, и на его с
выражением усталости набок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются
такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов кричать,
перебивая друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка. Когда
доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом объявил,
что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу об устройстве
инородцев. Внимание обратилось на него. Алексей Александрович откашлялся и,
не глядя на своего противника, но избрав, как он это всегда делал при
произнесении речей, первое сидевшее перед ним лицо - маленького смирного
старичка, не имевшего никогда никакого мнения в комиссии, начал излагать
свои соображения. Когда дело дошло до коренного и органического закона,
противник вскочил и начал возражать. Стремов, тоже член комиссии и тоже
задетый за живое, стал оправдываться, - и вообще произошло бурное заседание;
но Алексей Александрович восторжествовал, и его предложение было принято;
были назначены три новые комиссии, и на другой день в известном
петербургском кругу только и было речи, что об этом заседании. Успех Алексея
Александровича был даже больше, чем он ожидал.
На другое утро, во вторник, Алексей Александрович, проснувшись, с
удовольствием вспомнил вчерашнюю победу и не мог не улыбнуться, хотя и желал
казаться равнодушным, когда правитель канцелярии, желая польстить ему,
сообщил о слухах, дошедших до него, о происшедшем в комиссии.
Занимаясь с правителем канцелярии, Алексей Александрович совершенно
забыл о том, что нынче был вторник, день, назначенный им для приезда Анны
Аркадьевны, и был удивлен и неприятно поражен, когда человек пришел доложить
ему о ее приезде.
Анна приехала в Петербург рано утром; за ней была выслана карета по ее
телеграмме, и потому Алексей Александрович мог знать о ее приезде. Но когда
она приехала, он не встретил ее. Ей сказали, что он еще не выходил и
занимается с правителем канцелярии. Она велела сказать мужу, что приехала,
прошла в свой кабинет и занялась разбором своих вещей, ожидая, что он придет
к ней. Но прошел час, он не приходил. Она вышла в столовую под предлогом
распоряжения и нарочно громко говорила, ожидая, что он придет сюда; но он не
вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям кабинета, провожая
правителя канцелярии. Она знала, что он, по обыкновению, скоро уедет по
службе, и ей хотелось до этого видеть его, чтоб отношения их были
определены.
Она прошлась по зале и с решимостью направилась к нему. Когда она вошла
в его кабинет, он в вицмундире, очевидно готовый к отъезду, сидел у
маленького стола на который облокотил руки, и уныло смотрел пред собой. Она
увидала его прежде, чем он ее, и она поняла, что он думал о ней.
Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его вспыхнуло, чего
никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел ей навстречу, глядя
не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу. Он подошел к ней, взял ее за
руку и попросил сесть.
- Я очень рад, что вы приехали, - сказал он, садясь подле нее, и,
очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он хотел начать
говорить, но останавливался... Несмотря на то, что, готовясь к этому
свиданью, она учила себя презирать и обвинять его, она не знала, что сказать
ему, и ей было жалко его. И так молчание продолжалось довольно долго. -
Сережа здоров? - сказал он и, не дожидаясь ответа, прибавил: - Я не буду
обедать дома нынче, и сейчас мне надо ехать.
- Я хотела уехать в Москву, - сказала она.
- Нет, вы очень, очень хорошо сделали, что приехали, - сказал он и
опять умолк.
Видя, что он не в силах сам начать говорить, она начала сама.
- Алексей Александрович, - сказала она, взглядывая на него и не опуская
глаз под его устремленным на ее прическу взором, - я преступная женщина, я
дурная женщина, но я то же, что я была, что я сказала вам тогда, и приехала
сказать вам, что я не могу ничего переменить.
- Я вас не спрашивал об этом, - сказал он, вдруг решительно и с
ненавистью глядя ей прямо в глаза, - я так и предполагал. - Под влиянием
гнева он, видимо, овладел опять вполне всеми своими способностями. - Но, как
я вам говорил тогда и писал, - заговорил он резким, тонким голосом, - я
теперь повторяю, что я не обязан этого знать. Я игнорирую это. Не все жены
так добры, как вы, чтобы так спешить сообщать столь приятное известие
мужьям. - Он особенно ударил на слове "приятное". - Я игнорирую это до тех
пор, пока свет не знает этого, пока мое имя не опозорено. И поэтому я только
предупреждаю вас, что наши отношения должны быть такие, какие они всегда
были, и что только в том случае, если вы компрометируете себя, я должен буду
принять меры, чтоб оградить свою честь.
- Но отношения наши не могут быть такими, как всегда, - робким голосом
заговорила Анна, с испугом глядя на него.
Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот
пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в
ней прежнюю жалость, и она только боялась, но во что бы то ни стало хотела
уяснить свое положение.
- Я не могу быть вашею женой, когда я... - начала было она.
Он засмеялся злым и холодным смехом.
- Должно быть, тот род жизни, который вы избрали, отразился на ваших
понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое... я уважаю
прошедшее ваше и презираю настоящее... что я был далек от той интерпретации,
которую вы дали моим словам.
Анна вздохнула и опустила голову.
- Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости, как вы, -
продолжал он, разгорячаясь, - объявляя мужу прямо о своей неверности и не
находя в этом ничего предосудительного, как кажется, вы находите
предосудительным исполнение в отношении к мужу обязанности жены?
- Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
- Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели
себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас... чтобы вы не
видали его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами
честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все, что я имею сказать вам.
Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Он встал и направился к двери. Анна встала тоже Он, молча поклонившись,
пропустил ее.
Ночь, проведенная Левиным на копне, не прошла для него даром: то
хозяйство, которое он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий
интерес. Несмотря на превосходный урожай, никогда не было или по крайней ме-
ре никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждебных
отношений между им и мужиками, как нынешний год, и причина неудач и этой
враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть, которую он
испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками,
зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением,
подробности исполнения которого он обдумывал, - все это так изменило его
взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в
нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к
работникам, которое было основой всего дела. Стада улучшенных коров, таких
же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами земля, девять равных полей,
обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые
сеялки и т. п. - все это было прекрасно, если б это делалось только им самим
или им с товарищами, людьми, сочувствующими ему. Но он ясно видел теперь
(работа его над книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом
хозяйства должен был быть работник, много помогла ему в этом), - он ясно
видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и
упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его
стороне, было постоянное напряженное стремление переделать все на считаемый
лучшим образец, на другой же стороне - естественный порядок вещей. И в этой
борьбе он видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо
всякого усилия и даже намерения с другой, достигалось только то, что
хозяйство шло ни в чью и совершенно напрасно портились прекрасные орудия,
прекрасная скотина и земля. Главное же - не только совершенно даром
пропадала направленная на это дело энергия, но он не мог не чувствовать
теперь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии
была самая недостойная. В сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за
каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить
энергию, и ему бы недостало денег расплачиваться с рабочими), а они только
стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они
привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как можно
больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных
граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он делает; работнику же
хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное - беззаботно и
забывшись, не размышляя. В нынешнее лето на каждом шагу Левин видел это. Он
посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие десятины, проросшие травой и
полынью, негодные на семена, - ему скашивали подряд лучшие семенные
десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем,
что сено будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти
десятины было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, - ее
ломали на первых рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под
махающими над ним крыльями. И ему говорили: "Не извольте беспокоиться, бабы
живо растрясут". Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не
приходило в голову опустить поднятый резец, и, ворочая силом, он мучал
лошадей и портил землю; и его просили быть покойным. Лошадей запускали в
пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и,
несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь
ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе,
говоря: " Воля ваша". Трех лучших телок окормили, потому что без водопоя
выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели верить, что их раздуло
клевером, а рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать голов в три
дня выпало. Все это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или
его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали простым барином
(что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось
весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и
непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам. Уже
давно Левин чувствовал недовольство своим отношением к хозяйству. Он видел,
что лодка его течет, но он не находил и не искал течи, может быть нарочно
обманывая себя. Но теперь он не мог более себя обманывать. То хозяйство, ко-
торое он вел, стало ему не только не интересно, но отвратительно, и он не
мог больше им заниматься.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити
Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть. Дарья Александровна Облонская,
когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить
предложение ее сестре, которая, как она давала чувствовать, теперь примет
его. Сам Левин, увидав Кити Щербацкую, понял, что он не переставал любить
ее; но он не мог ехать к Облонским, зная, что она там. То, что он сделал ей
предложение и она отказала ему, клало между им и ею непреодолимую преграду.
"Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть
женою того, кого она хотела", - говорил он сам себе. Мысль об этом делала
его холодным и враждебным к ней. "Я не в силах буду говорить с нею без
чувства упрека, смотреть на нее без злобы, и она только еще больше
возненавидит меня, как и должно быть. И потом, как я могу теперь, после
того, что мне сказала Дарья Александровна, ехать к ним? Разве я могу не
показать, что я знаю то, что она сказала мне? И я приеду с великодушием -
простить, помиловать ее. Я пред нею в роли прощающего и удостоивающего ее
своей любви!.. Зачем мне Дарья Александровна сказала это? Случайно бы я мог
увидать ее, и тогда все бы сделалось само собой, но теперь это
невозможно,невозможно!"
Дарья Александровна прислала ему записку, прося у него дамского седла
для Кити. "Мне сказали, что у вас есть седло, - писала она ему. - Надеюсь,
что вы привезете его сами".
Этого уже он не мог переносить. Как умная, деликатная женщина могла так
унижать сестру! Он написал десять записок и все разорвал и послал седло без
всякого ответа. Написать, что он приедет, - нельзя, потому что он не может
приехать; написать, что он не может приехать, потому что не может или
уезжает, - это еще хуже. Он послал седло без ответа и с сознанием, что он
сделал что-то стыдное, на другой же день, передав все опостылевшее хозяйство
приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому, около
которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося
исполнить давнишнее намерение побывать у него. Дупелиные болота в Суровском
уезде давно соблазняли Левина, но он за хозяйственными делами все откладывал
эту поездку. Теперь же он рад был уехать и от соседства Щербацких и,
главное, от хозяйства, именно на охоту, которая во всех горестях служила ему
лучшим утешением.
В Суровский уезд не было ни железной, ни почтовой дороги, и Левин ехал
на своих в тарантасе.
На половине дороги он остановился кормить у богатого мужика. Лысый
свежий старик, с широкою рыжею бородой, седою у щек, отворил ворота,
прижавшись к верее, чтобы пропустить тройку. Указав кучеру место под навесом
на большом, чистом и прибранном новом дворе с обгоревшими сохами, старик
попросил Левина в горницу. Чисто одетая молодайка, в калошках на босу ногу,
согнувшись, подтирала пол в новых сенях. Она испугалась вбежавшей за Левиным
собаки и вскрикнула, но тотчас же засмеялась своему испугу, узнав, что
собака не тронет. Показав Левину засученною рукой на дверь в горницу, она
спрятала, опять согнувшись, свое красивое лицо и продолжала мыть.
- Самовар, что ли? - спросила она.
- Да, пожалуйста.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с
посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин
позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не
натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин
вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми
ведрами на коромысле, сбежала впереди его за водой к колодцу.
- Живо у меня!- весело крикнул на нее старик и подошел к Левину. -
- А ты разве ее знал, папа? - спросила Кити со страхом, замечая
словоохотно начал он, облокачиваясь на перила крыльца.
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять
заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и боронами.
Запряженные в сохи и бороны лошади были сытые и крупные. Работники,
очевидно, были семейные: двое были молодые, в ситцевых рубахах и картузах,
другие двое были наемные, в посконных рубахах, - один старик, другой молодой
малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к лошадям и принялся распрягать.
- Что это пахали? - спросил Левин.
- Картошки припахивали. Тоже землицу держим. Ты, Федот, мерина-то не
пускай, а к колоде поставь, иную запряжем.
- Что, батюшка, сошники-то я приказывал взять, принес, что ли? -
спросил большой ростом, здоровенный малый, очевидно сын старика.
- Во... в санях, - отвечал старик, сматывая кругом снятые вожжи и
бросая их наземь. - Наладь, поколе пообедают.
Благовидная молодайка с полными, оттягивавшими ей плечи ведрами прошла
в сени. Появились откуда-то еще бабы - молодые красивые, средние и старые
некрасивые, с детьми и без детей.
Самовар загудел в трубе; рабочие и семейные, убравшись с лошадьми,
пошли обедать. Левин, достав из коляски свою провизию, пригласил с собою
старика напиться чаю.
- Да что, уже пили нынче, - сказал старик, очевидно с удовольствием
принимая это предложение. - Нешто для компании.
За чаем Левин узнал всю историю старикова хозяйства. Старик снял десять
лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом году купил их и
снимал еще триста у соседнего помещика. Малую часть земли, самую плохую, он
раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею семьей и двумя
наемными рабочими. Старик жаловался, что дело шло плохо. Но Левин понимал,
что он жаловался только из приличия, а что хозяйство его процветало. Если бы
было плохо, он не купил бы по ста пяти рублей землю, не женил бы трех
сыновей и племянника, не построился бы два раза после пожаров, и все лучше и
лучше. Несмотря на жалобы старика, видно было, что он справедливо горд своим
благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками, лошадьми,
коровами и в особенности тем, что держится все это хозяйство. Из разговора
со стариком Левин узнал, что он был и не прочь от нововведений. Он сеял
много картофелю, и картофель его, который Левин видел, подъезжая, уже
отцветал и завязывался, тогда как у Левина только зацветал. Он пахал под
картофель плугою, как он называл плуг, взятый у помещика. Он сеял пшеницу.
Маленькая подробность о том, что, пропалывая рожь, старик прополонною рожью
кормил лошадей, особенно поразила Левина. Сколько раз Левин, видя этот
пропадающий прекрасный корм, хотел собирать его; но всегда это оказывалось
невозможным. У мужика же это делалось, и он не мог нахвалиться этим кормом.
- Чего же бабенкам делать? Вынесут кучки на дорогу, а телега подъедет.
- А вот у нас, помещиков, все плохо идет с работниками, - сказал Левин,
подавая ему стакан с чаем.
- Благодарим, - отвечал старик, взяв стакан, но отказался от сахара,
указав на оставшийся обгрызенный им комок. - Где же с работниками вести
дело? - сказал он. - Разор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем, какая
земля, мак, а тоже не больно хвалятся урожаем. Все недосмотр!
- Да вот ты же хозяйничаешь с работниками?
- Наше дело мужицкое. Мы до всего сами. Плох - и вон; и своими
управимся.
- Батюшка, Финоген велел дегтю достать, - сказала вошедшая баба в
калошках.
- Так-то, сударь!- сказал старик, вставая, перекрестился
продолжительно, поблагодарил Левина и вышел.
Когда Левин вошел в черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал
всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный сын,
с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все хохотали, и в
особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много
содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина
этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак
не мог отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и
опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении
требовало его особенного внимания.
Свияжский был предводителем в своем уезде. Он был пятью годами старше
Левина и давно женат. В доме его жила молодая его свояченица, очень
симпатичная Левину девушка. И Левин знал, что Свияжский и его жена очень
желали выдать за него эту девушку. Он знал это несомненно, как знают это
всегда молодые люди, так называемые женихи, хотя никогда никому не решился
бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел
жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная
девушка должна была быть прекрасною женой, он так же мало мог жениться на
ней, даже если б он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
И это знание отравляло ему то удовольствие, которое он надеялся иметь от
поездки к Свияжскому.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же
подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него
Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому
он все-таки поедет. Кроме того, в глубине души ему хотелось испытать себя,
примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей
степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой
только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Свияжский был один из тех, всегда удивительных для Левина людей,
рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не
самостоятельное, идет само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и
твердая в своем направлении, идет сама по себе, совершенно независимо и
почти всегда вразрез с рассуждением. Свияжский был человек чрезвычайно либе-
ральный. Он презирал дворянство и считал большинство дворян тайными, от
робости только не выражавшимися, крепостниками. Он считал Россию погибшею
страной, вроде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не
позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с
тем служил и был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда
надевал с кокардой и с красным околышем фуражку. Он полагал, что жизнь
человеческая возможна только за границей, куда он и уезжал жить при первой
возможности, а вместе с тем вел в России очень сложное и усовершенствованное
хозяйство и с чрезвычайным интересом следил за всем и знал все, что делалось
в России. Он считал русского мужика стоящим по развитию на переходной
ступени от обезьяны к человеку, а вместе с тем на земских выборах охотнее
всех пожимал руку мужикам и выслушивал их мнения.. Он не верил ни в чох, ни
в смерть, но был очень озабочен вопросом улучшения быта духовенства и
сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь осталась в его
селе.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все
любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены
так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы,
как получше и повеселее провести время.
Если бы Левин не имел свойства объяснять себе людей с самой хорошей
стороны, характер Свияжского не представлял бы для него никакого затруднения
и вопроса; он бы сказал себе: дурак или дрянь, и все бы было ясно. Но он не
мог сказать дурак, потому что Свияжский был несомненно не только очень
умный, но очень образованный и необыкновенно просто носящий свое образование
человек. Не было предмета, которого бы он не знал; но он показывал свое
знание, только когда бывал вынуждаем к этому. Еще меньше мог Левин сказать,
что он был дрянь, потому что Свияжский был несомненно честный, добрый, умный
человек, который весело, оживленно, постоянно делал дело, высоко ценимое
всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно не делал и не мог
сделать ничего дурного.
Левин старался понять и не понимал и всегда, как на живую загадку,
смотрел на него и на его жизнь.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать
Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это
было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для
всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка
смущался; чуть заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся,
что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
Теперь, после своего разочарования в хозяйстве, Левину особенно приятно
было побывать у Свияжского. Не говоря о том, что она него весело действовал
вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного
гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею жизнью,
добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность,
определенность и веселость в жизни. Кроме того, Левин знал, что он увидит у
Свияжского помещиков-соседей, и ему теперь особенно интересно было
поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме
рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким,
но которые теперь для Левина казались одними важными. "Это, может быть, не
важно было при крепостном праве или не важно в Англии. В обоих случаях самые
условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только
укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один
важный вопрос в России", - думал Левин.
Охота оказалась хуже, чем ожидал Левин. Болото высохло, и дупелей
совсем не было. Он проходил целый день и принес только три штуки, но зато
принес, как и всегда с охоты, отличный аппетит, отличное расположение духа и
то возбужденное умственное состояние, которым всегда сопровождалось у него
сильное физическое движение. И на охоте, в то время когда он, казалось, ни о
чем не думал, нет-нет, и опять ему вспоминался старик со своею семьей, и
впечатление это как будто требовало к себе не только внимания, но и
разрешения чего-то с ним связанного.
Вечером, за чаем, в присутствии двух помещиков, приехавших по каким-то
делам опеки, завязался тот самый интересный разговор, какого и ожидал Левин.
Левин сидел подле хозяйки у чайного стола и должен был вести разговор с
нею и свояченицей, сидевшею против него. Хозяйка была круглолицая, белокурая
и невысокая женщина, вся сияющая ямочками и улыбками. Левин старался чрез
нее выпытать решение той для него важной загадки, которую представлял ее
муж; но он не имел полной свободы мыслей, потому что ему было мучительно
неловко. Мучительно неловко ему было оттого, что против него сидела
свояченица в особенном, для него, ему казалось, надетом платье, с особенным
в виде трапеции вырезом на белой груди; этот четвероугольный вырез, несмотря
на то,что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень
белая, лишал Левина свободы мысли. Он воображал себе, вероятно, ошибочно,
что вырез этот сделан на его счет, и считал себя не вправе смотреть на него
и старался не смотреть на него; но чувствовал, что он виноват уж за одно то,
что вырез сделан. Левину казалось, что он кого-то обманывает, что ему
следует объяснить что-то, но что объяснить этого никак нельзя, и потому он
беспрестанно краснел, был беспокоен и неловок. Неловкость его сообщалась и
хорошенькой свояченице. Но хозяйка, казалось, не замечала этого и нарочно
втягивала ее в разговор.
- Вы говорите, - продолжала хозяйка начатый разговор, - что мужа не
может интересовать все русское. Напротив, он весел бывает за границей, но
никогда так, как здесь. Здесь он чувствует себя в своей сфере. Ему столько
дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были в нашей школе?
- Я видел... Это плющом обвитый домик?
- Да, это Настино дело, - сказала она, указывая на сестру.
- Вы сами учите? - спросил Левин, стараясьсмотреть мимо выреза, но
чувствуя, что, куда бы он ни смотрел в ту сторону, он будет видеть вырез.
- Да, я сама учила и учу, но у нас прекрасная учительница. И гимнастику
мы ввели.
- Нет, я благодарю, я не хочу больше чаю, - сказал Левин и, чувствуя,
что он делает неучтивость, но не в силах более продолжать этот разговор,
краснея, встал. - Я слышу очень интересный разговор, - прибавил он и подошел
к другому концу стола, у которого сидел хозяин с двумя помещиками. Свияжский
сидел боком к столу, облокоченною рукой поворачивая чашку, другою выпуская,
как бы нюхая. Он блестящими черными глазами смотрел прямо на горячившегося
помещика с седыми усами и, видимо, находил забаву в его речах. Помещик
жаловался на народ. Левину ясно было, что Свияжский знает такой ответ на
жалобы помещика, который сразу уничтожит весь смысл его речи, но что по
своему положению он не может сказать этого ответа и слушает не без
удовольствия комическую речь помещика.
Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и
деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и
в одежде - старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и в
его умных, нахмуренных глазах, и в складной русской речи, и в усвоенном,
очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и в решительных движениях
больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на
безыменке.
- Только если бы не жалко бросить, что заведено... трудов положено
много... махнул бы на все рукой, продал бы, поехал бы, как Николай Иваныч...
Елену слушать, - сказал помещик с осветившею его умное старое лицо приятною
улыбкой.
- Да вот не бросаете же, - сказал Николай Иванович Свияжский, - стало
быть, расчеты есть.
- Расчет один, что дома живу, непокупное, ненанятое. Да еще все
надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, - это пьянство,
распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а
возьмите его в работники наймите - он вам норовит напортить, да еще к
мировому судье.
- Зато и вы пожалуетесь мировому судье, - сказал Свияжский.
- Я пожалуюсь? Да ни за что на свете! Разговоры такие пойдут, что и не
рад жалобе! Вот на заводе - взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья?
Оправдал, только и держится все волостным судом да старшиной. Этот отпорет
его по-старинному. А не будь этого - бросай все! Беги на край света!
Очевидно, помещик дразнил Свияжского, но Свияжский не только не
сердился, но, видимо, забавлялся этим.
- Да вот ведем же мы свое хозяйство без этих мер, - сказал он улыбаясь,
- я, Левин, они.
Он указал на другого помещика.
- Да, у Михаила Петровича идет, а спросите-ка как? Это разве
рациональное хозяйство? - сказал помещик, очевидно щеголяя словом
"рациональное".
- У меня хозяйство простое, - сказал Михаил Петрович. - Благодарю бога.
Мое хозяйство все, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят
мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всь соседи мужики, жалко. Ну, дашь
на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы
помогите, когда нужда - посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и
выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
Левин, зная давно эти патриархальные приемы, переглянулся с Свияжским и
перебил Михаила Петровича, обращаясь опять к помещику с седыми усами.
- Так вы как же полагаете? - спросил он, - как же теперь надо вести
хозяйство?
- Да так же и вести, как Михаил Петрович: или отдать исполу, или внаймы
мужикам; это можно,но только этим самым уничтожается общее богатство
государства. Где земля у меня при крепостном труде и хорошем хозяйстве
приносила сам-девять, она исполу принесет самтретей. Погубила Россию
эмансипация!
Свияжский поглядел улыбающимися глазами на Левина и даже сделал ему
чуть заметный насмешливый знак; но Левин не находил слов помещика смешными,
- он понимал их больше, чем он понимал Свияжского. Многое же из того, что
дальше говорил помещик, доказывая, почему Россия погублена эмансипацией,
показалось ему даже очень верным, для него новым и неопровержимым. Помещик,
очевидно, говорил свою собственную мысль, что так редко бывает, и мысль, к
которой он приведен был не желанием занять чем-нибудь праздный ум, а мысль,
которая выросла из условий его жизни, которую он высидел в своем деревенском
уединении и со всех сторон обдумал.
- Дело, изволите видеть, в том, что всякий прогресс совершается только
властью, - говорил он, очевидно желая показать, что он не чужд образованию.
- Возьмите реформы Петра, Екатерины, Александра. Возьмите европейскую
историю. Тем более прогресс в земледельческом быту. Хоть картофель - и тот
вводился у нас силой. Ведь сохой тоже не всегда пахали. Тоже ввели ее, может
быть, при уделах, но, наверно, ввели силою. Теперь, в наше время, мы,
помещики, при крепостном праве вели свое хозяйство с усовершенствованиями; и
сушилки, и веялки, и возка навоза, и все орудия - всь мы вводили своею
властью, и мужики сначала противились, а потом подражали нам. Теперь-с, при
уничтожении крепостного права, у нас отняли власть, и хозяйство наше, то,
где оно поднято на высокий уровень, должно опуститься к самому дикому,
первобытному состоянию. Так я понимаю..
- Да почему же? Если оно рационально, то вы можете наймом вести его, -
сказал Свияжский.
- Власти нет-с. Кем я его буду вести? позвольте спросить.
"Вот она - рабочая сила, главный элемент хозяйства", - подумал Левин.
- Рабочими.
- Рабочие не хотят работать хорошо и работать хорошими орудиями.
Рабочий наш только одно знает - напиться, как свинья, пьяный и испортит все,
что вы ему дадите. Лошадей опоит, сбрую хорошую оборвет, колесо шинованное
сменит, пропьет, в молотилку шкворень пустит, чтобы ее сломать. Ему тошно
видеть все, что не по его. От этого и спустился весь уровень хозяйства.
Земли заброшены, заросли полынями или розданы мужикам, и где производили
миллион, производят сотни тысяч четвертей; общее богатство уменьшилось. Если
бы сделали то же, да с расчетом...
И он начал развивать свой план освобождения, при котором были бы
устранены эти неудобства.
Левина не интересовало это, но, когда он кончил, Левин вернулся к
первому его положению и сказал, обращаясь к Свияжскому и стараясь вызвать
его на высказывание своего серьезного мнения:
- То, что уровень хозяйства спускается и что при наших отношениях к
рабочим нет возможности вести выгодно рациональное хозяйство, это совершенно
справедливо, - сказал он.
- Я не нахожу, - уже серьезно возразил Свияжский, - я только вижу то,
что мы не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы
вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас
нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни
считать мы не умеем. Спросите у хозяина, - он не знает, что ему выгодно, что
невыгодно.
- Итальянская бухгалтерия, - сказал иронически помещик. - Там как ни
считай, как вам всь перепортят, барыша не будет.
- Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачок ваш,
сломают, а мою паровую не сломают. Лошаденку расейскую, как это? тасканской
породы, что за хвост таскать, вам испортят, а заведите першеронов или хоть
битюгов, их не испортят. И так все. Нам выше надо поднимать хозяйство.
- Да было бы из чего, Николай Иваныч! Вам хорошо, а я сына в
университете содержи, малых в гимназии воспитывай, - так мне першеронов не
купить.
- А на это банки.
- Чтобы последнее с молотка продали? Нет, благодарю!
- Я не согласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства,
- сказал Левин. - Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего не
мог сделать. Банки не знаю кому полезны. Я по крайней мере на что ни
затрачивал деньги в хозяйстве, все с убытком: скотина - убыток, машина -
убыток.
- Вот это верно, - засмеявшись даже от удовольствия, подтвердил помещик
с седыми усами.
- И я не один, - продолжал Левин, - я сошлюсь на всех хозяев, ведущих
рационально дело; все, за редкими исключениями, ведут дело в убыток. Ну, вы
скажите,что ваше хозяйство - выгодно? - сказал Левин, и тотчас же во взгляде
Свияжского Левин заметил то мимолетное выражение испуга, которое он замечал,
когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума Свияжского.
Кроме того, этот вопрос со стороны Левина был не совсем добросовестен.
Хозяйка за чаем только что говорила ему, что они нынче летом приглашали из
Москвы немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей вознаграждения
учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка три тысячи с чем-то
рублей. Она не помнила именно сколько, но, кажется, немец высчитал до
четверти копейки.
Помещик при упоминании о выгодах хозяйства Свияжского улыбнулся,
очевидно, зная, какой мог быть барыш у соседа и предводителя.
- Может быть, невыгодно, - отвечал Свияжский. - Это только доказывает,
или что я плохой хозяин, или что я затрачиваю капитал на увеличение ренты.
- Ах, рента! - с ужасом воскликнул Левин. - Может быть, есть рента в
Европе, где земля стала лучше от положенного на нее труда, но у нас вся
земля становится хуже от положенного труда, то есть что ее выпашут, - стало
быть, нет ренты.
- Как нет ренты? Это закон.
- То мы вне закона: рента ничего для нас не объяснит, а, напротив,
запутает. Нет, вы скажите, как учение о ренте может быть...
- Хотите простокваши? Маша, пришли нам сюда простокваши или малины, -
обратился он к жене. - Нынче замечательно поздно малина держится.
И в самом приятном расположении духа Свияжский встал и отошел, видимо
предполагая, что разговор окончен на том самом месте, где Левину казалось,
что он только начинается.
Лишившись собеседника, Левин продолжал разговор с помещиком, стараясь
доказать ему, что все затруднение происходит оттого, что мы не хотим знать
свойств, привычек нашего рабочего; но помещик был, как и все люди, самобытно
и уединенно думающие, туг к пониманию чужой мысли и особенно пристрастен к
своей. Он настаивал на том, что русский мужик есть свинья и любит свинство,
и, чтобы вывести его из свинства, нужна власть, а ее нет, нужна палка, а мы
стали так либеральны, что заменили тысячелетнюю палку вдруг какими-то
адвокатами и заключениями, при которых негодных вонючих мужиков кормят
хорошим супом и высчитывают им кубические футы воздуха.
- Отчего вы думаете, - говорил Левин, стараясь вернуться к вопросу, -
что нельзя найти такого отношения к рабочей силе, при которой работа была бы
производительна?
- Никогда этого с русским народом не будет! Власти нет, - отвечал
помещик.
- Как же новые условия могут быть найдены? - сказал Свияжский, поев
простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. - Все возможные
отношения к рабочей силе определены и изучены, - сказал он. - Остаток
варварства - первобытная община с круговою порукой сама собой распадается,
крепостное право уничтожилось, остается только свободный труд, и формы его
определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер - и из этого
вы не выйдете.
- Но Европа недовольна этими формами.
- Недовольна и ищет новых. И найдет, вероятно.
- Я про то только и говорю, - отвечал Левин. - Почему же нам не искать
с своей стороны?
- Потому что это все равно, что придумывать вновь приемы для постройки
железных дорог. Они готовы, придуманы.
- Но если они нам не приходятся, если они глупы? - сказал Левин.
И опять он заметил выражение испуга в глазах Свияжского.
- Да, это: мы шапками закидаем, мы нашли то, чего ищет Европа! Все это
я знаю, но, извините меня, вы знаете ли все, что сделано в Европе по вопросу
об устройстве рабочих?
- Нет, плохо.
- Этот вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское
направление... Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого
либерального лассалевского направления... Мильгаузенское устройство - это
уже факт, вы, верно, знаете.
- Я имею понятие, но очень смутное.
- Нет, вы только говорите; вы, верно, знаете все это не хуже меня. Я,
разумеется, не социальный профессор, но меня это интересовало, и, право,
если вас интересует, вы займитесь.
- Но к чему же они пришли?
- Виноват...
Помещики встали, и Свияжский, опять остановив Левина в его неприятной
привычке заглядывать в то, что сзади приемных комнат его ума, пошел
провожать своих гостей.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда
прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он
теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в
котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого
отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги,
есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту
задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый день, с тем
чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу,
Левин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять книги о рабочем
вопросе, которые Свияжский предложил ему. Кабинет Свияжского была огромная
комната, обставленяая шкафами с книгами и с двумя столами - одним массивным
письменным, стоявшим посередине комнаты, и другим круглым, уложенным,
звездою вокруг лампы, на разных языках последними нумерами газет и журналов.
У письменного стола была стойка с подразделенными золотыми ярлыками ящиками
различного рода дел.
Свияжский достал книги и сел в качающееся кресло.
- Что это вы смотрите? - сказал он Левину, который, остановившись у
круглого стола, переглядывал журналы.
- Ах да, тут очень интересная статья, - сказал Свияжский про журнал,
который Левин держал в руках. - Оказывается, - прибавил он с веселым
оживлением, - что главным виновником раздела Польши был совсем не Фридрих.
Оказывается...
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень
важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь
больше всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: "Что там
в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?" Когда Свияжский
кончил, Левин невольно спросил: "Ну так что же?" Но ничего не было. Было
только интересно то, что "оказывалось". Но Свияжский не объяснил и не нашел
нужным объяснять, почему это было ему интересно.
- Да, но меня очень заинтересовал сердитый помещик, - вздохнув, сказал
Левин. - Он умен и много правды говорил.
- Ах, подите! Закоренелый тайный крепостник, как они все! - сказал
Свияжский.
- Коих вы предводитель...
- Да, только я их предводительствую в другую сторону, - смеясь, сказал
Свияжский.
- Меня очень занимает вот что, - сказал Левин. - Он прав, что дело
наше, то есть рационального хозяйства, нейдет, что идет только хозяйство
ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом
виноват?
- Разумеется, мы сами. Да и потом, неправда, что оно нейдет. У
Васильчикова идет.
- Завод...
- Но я все-таки не знаю, что вас удивляет. Народ стоит на такой низкой
степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен
противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство
идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, -
вот и все.
- Но как же образовать народ?
- Чтоб образовать народ, нужны три вещи: школы, школы и школы.
- Но вы сами сказали, что народ стоит на низкой степени материального
развития. Чем же тут помогут школы?
- Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: "Вы бы
попробовали слабительное". - "Давали: хуже". - "Попробуйте пиявки". -
"Пробовали: хуже". - "Ну, так уж только молитесь богу". - "Пробовали: хуже".
Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите - хуже. Я
говорю социализм - хуже. Образование - хуже.
- Да чем же помогут школы?
- Дадут ему другие потребности.
- Вот этого я никогда не понимал, - с горячностью возразил Левин. -
Каким образом школы помогут народу улучшить свое материальное состояние? Вы
говорите, школы, образование дадут ему новые потребности. Тем хуже, потому
что он не в силах будет удовлетворить им. А каким образом знание сложения и
вычитания и катехизиса поможет ему улучшить свое материальное состояние, я
никогда не мог понять. Я третьего дня вечером встретил бабу с грудным
ребенком и спросил ее, куда она идет. Она говорит: "К бабке ходила, на
мальчика крикса напала, так носила лечить". Я спросил,как бабка лечит
криксу. "Ребеночка к курам на насесть сажает и приговаривает что-то".
- Ну вот, вы сами говорите! Чтоб она не носила лечить криксу на
насесть, для этого нужно... - весело улыбаясь, сказал Свияжский.
- Ах нет! - с досадой сказал Левин, - это лечение для меня только
подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован - это мы видим так
же верно, как баба видит криксу, потому что ребенок кричит. Но почему от
этой беды - бедности и необразования - помогут школы, так же непонятно, как
непонятно, почему от криксы помогут куры на насести. Надо помочь тому, от
чего он беден.
- Ну, в этом вы по крайней мере сходитесь со Спенсером, которого вы так
не любите; он говорит тоже, что образование может быть следствием большего
благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он говорит, но не
умения читать и считать...
- Ну вот, я очень рад или, напротив, очень не рад, что сошелся со
Спенсером; только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет такое
экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше
досуга, - и тогда будут и школы.
- Однако во всей Европе теперь школы обязательны.
- А как же вы сами, согласны в этом со Спенсером? - спросил Левин.
Но в глазах Свияжского мелькнуло выражение испуга, и он, улыбаясь,
сказал:
- Нет, эта крикса превосходна! Неужели вы сами слышали?
Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого человека с его
мыслями. Очевидно, ему совершенно было все равно, к чему приведет его
рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было,
когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не
любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
Все впечатления этого дня, начиная с впечатления мужика на половине
дороги, которое служило как бы основным базисом всех нынешних впечатлений и
мыслей, сильно взволновали Левина. Этот милый Свияжский, держащий при себе
мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие
какие-то, тайные для Левина, основы жизни, и вместе с тем он с толпой, имя
которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот
озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных
жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу, и самому лучшему
классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная
надежда найти поправку всему этому - все это сливалось в чувство внутренней
тревоги и ожидание близкого разрешения.
Оставшись в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем
неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один
разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал
Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все
его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
"Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет
потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить
властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы
бы были правы; но оно идет, и идет только там где рабочий действует
сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги. Ваше и наше
общее недовольство хозяйством доказывает, что виноваты мы или рабочие. Мы
давно уже ломим по-своему, по-европейски, не спрашиваясь о свойствах рабочей
силы. Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русским
мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с этим хозяйство.
Представьте себе, - должен бы я был сказать ему, - что у вас хозяйство
ведется, как у старика, что вы нашли средство заинтересовывать рабочих в
успехе работы и нашли ту же середину в усовершенствованиях, которую они
признают, - и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое против прежнего.
Разделите пополам, отдайте половину рабочей силе; та разность, которая вам
останется, будет больше, и рабочей силе достанется больше. А чтобы сделать
это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочих в успехе
хозяйства. Как это сделать - это вопрос подробностей, но несомненно, что это
возможно.
Мысль эта привела Левина в сильное волнение. Он не спал половину ночи,
обдумывая подробности для приведения мысли в исполнение. Он не сбирался
уезжать на другой день, но теперь решил, что уедет рано утром домой. Кроме
того, эта свояченица с вырезом в платье производила в нем чувство, подобное
стыду и раскаянию в совершенном дурном поступке. Главное же, ему нужно было
ехать не откладывая: надо успеть предложить мужикам новый проект, прежде чем
посеяно озимое, с тем чтобы сеять его уже на новых основаниях. Он решил
перевернуть все прежнее хозяйство.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился,
сколько было сил, и достиг хотя и не того, чего он желал, но того, что он
мог, не обманывая себя, верить, что дело это стоило работы. Одна из главных
трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить все и
начать все сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.
Когда он, в тот же вечер, как приехал домой, сообщил приказчику свои
планы, приказчик с видимым удовольствием согласился с тою частью речи,
которая показывала, что все делаемое до сих пор было вздор и невыгодно.
Приказчик сказал, что он давно говорил это, но что его не хотели слушать.
Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, - принять участие, как
пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии, то
приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного
мнения, а тотчас заговорил о необходимости назавтра свезти остальные снопы
ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
Заговаривая с мужиками о том же и делая им предложения сдачи на новых
условиях земель, он тоже сталкивался с тем главным затруднением, что они
были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и
невыгоды предприятия.
Наивный мужик Иван-скотник, казалось, понял вполне предложение Левина -
принять с семьей участие в выгодах скотного двора - и вполне сочувствовал
этому предприятию. Но когда Левин внушал ему будущие выгоды, на лице Ивана
выражалась тревога и сожаление, что он не может всего дослушать, и он
поспешно находил себе какое-нибудь не терпящее отлагательства дело: или
брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или подчищать
навоз.
Другая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому,
чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, кроме желания
обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его
(что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им. И сами
они, высказываясь, говорили многое, но никогда не говорили того, в чем
состояла их настоящая цель. Кроме того (Левин чувствовал, что желчный
помещик был прав), крестьяне первым и неизменным условием какого бы то ни
было соглашения ставили то, чтобы они не были принуждаемы к каким бы то ни
было новым приемам хозяйства и к употреблению новых орудий. Они соглашались,
что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили
тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое, и хотя он
и убежден был, что надо спустить уровень хозяйства, ему жалко было
отказаться от усовершенствований, выгода которых была так очевидна. Но,
несмотря на все эти трудности, он добился своего, и к осени дело пошло, или
по крайней мере ему так казалось.
Сначала Левин думал сдать все хозяйство, как оно было, мужикам,
работникам и приказчику на новых товарищеских условиях, но очень скоро
убедился, что это невозможно, и решился подразделить хозяйство. Скотный
двор, сад, огород, покосы, поля, разделенные на несколько отделов, должны
были составить отдельные статьи. Наивный Иван-скотник, лучше всех, казалось
Левину, понявший дело, подобрав себе артель, преимущественно из своей семьи,
стал участником скотного двора. Дальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах
под пусками, было взято с помощью умного плотника Федора Резунова шестью
семьями мужиков на новых общественных основаниях, и мужик Шураев снял на тех
же условиях все огороды. Остальное еще было по-старому, но эти три статьи
были началом нового устройства и вполне занимали Левина.
Правда, что на скотном дворе дело шло до сих пор не лучше, чем прежде,
и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному маслу,
утверждая, что корове на холоду потребуется меньше корму и что сметанное
масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину, и нисколько не
интересовался тем, что деньги, получаемые им, были не жалованье, а выдача
вперед доли барыша.
Правда, что компания Федора Резунова не передвоила под посев плугами,
как было уговорено,оправдываясь тем, что время коротко. Правда, мужики этой
компании, хотя и условились вести это дело на новых основаниях, называли эту
землю не общею, а испольною, и не раз и мужики этой артели и сам Резунов
говорили Левину: "Получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы
развяза". Кроме того, мужики эти всь откладывали под разными предлогами
условленную с ними постройку на этой земле скотного двора и риги и оттянули
до зимы.
Правда, Шураев снятые им огороды хотел было раздать по мелочам мужикам.
Он, очевидно, совершенно превратно и, казалось, умышленно превратно понял
условия, на которых ему была сдана земля.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды
предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его
голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в
обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил . с самым умным из
мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно
показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто
обманут, то уж никак не он, Резунов.
Но, несмотря на все это, Левин думал, что дело шло и что, строго ведя
счеты и настаивая на своем, он докажет им в будущем выгоды такого устройства
и что тогда дело пойдет само собой.
Дела эти вместе с остальным хозяйством, оставшимся на его руках, вместе
с работой кабинетною над своею книгой так занимали все лето Левина, что он
почти и не ездил на охоту. Он узнал в конце августа о том, что Облонские
уехали в Москву, от их человека, привезшего назад седло. Он чувствовал, что,
не ответив на письмо Дарьи Александровны, своею невежливостью, о которой он
без краски стыда не мог вспомнить, он сжег свои корабли и никогда уж не
поедет к ним. Точно так же он поступил и со Свияжским, уехав не простившись.
Но он к ним тоже никогда не поедет. Теперь это ему было все равно. Дело
нового устройства своего хозяйства занимало его так, как еще ничто никогда в
жизни. Он перечитал книги, данные ему Свияжским, и, выписав то, чего у него
не было, перечитал и политико-экономические и социалистические книги по
этому предмету и, как он ожидал, ничего не нашел такого, что относилось бы
до предпринятого им дела. В политико-экономических книгах, в Милле например,
которого он изучал первого с большим жаром, надеясь всякую минуту найти
разрешение занимавших его вопросов, он нашел выведенные из положения
европейского хозяйства законы; но он никак не видел, почему эти законы, не
приложимые к России, должны быть общие. То же самое он видел и в
социалистических книгах: или это были прекрасные фантазии, но неприложимые,
которыми он увлекался, еще бывши студентом, - или поправки, починки того
положения дела, в которое поставлена была Европа и с которым земледельческое
дело в России не имело ничего общего. Политическая экономия говорила, что
законы, по которым развилось и развиваегся богатство Европы, суть законы
всеобщие и несомненные. Социалистическое учение говорило, что развитие по
этим законам ведет к погибели. И ни то, ни другое не давало не только
ответа, но ни малейшего намека на то, что ему, Левину, и всем русским
мужикам и землевладельцам делать с своими миллионами рук и десятин, чтоб они
были наиболее производительны для общего благосостояния.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал все, что
относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать за границу, чтоб
изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по
этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам.
Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как
вдруг ему говорят: "А Кауфман, а Джоне, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их.
Прочтите; они разработали этот вопрос".
Он видел теперь ясно, что Кауфман и Мичели ничего не имеют сказать ему.
Он знал, чего он хотел. Он видел, что Россия имеет прекрасные земли,
прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине
дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда
по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это
только отгого, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им
свойственным образом, и что это противодействие не случайное, а постоянное,
имеющее основание в духе народа. Он думал, что русский народ, имеющий
призвание заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства
сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных для этого
приемов и что эти приемы совсем не так дурны, как это обыкновенно думают. И
он хотел доказать это теоретически в книжке и на практике в своем хозяйстве.
В конце сентября был свезен лес для постройки двора на отданной артели
земле и было продано масло от коpов и разделен барыш. В хозяйстве на
практике дело шло отлично или по крайней мере так казалось Левину. Для того
же, чтобы теоретически разъяснить все дело и окончить сочинение, которое,
сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в
политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало
новой науке - об отношениях народа к земле, нужно было только съездить за
границу и изучить на месте все, что там было сделано в этом направлении, и
найти убедительные доказательства, что все то, что там сделано, - не то, что
нужно. Левин ждал только поставки пшеницы, чтобы получить деньги и ехать за
границу. Но начались дожди, не дававшие убрать оставшиеся в поле хлеба и
картофель, и остановили все работы и даже поставку пшеницы. По дорогам была
непролазная грязь; две мельницы снесло паводком, и погода все становилась
хуже и хуже.
30 сентября показалось с утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин стал
решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу, послал к купцу
приказчика. чтобы взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы сделать
последние распоряжения перед отъездом.
Переделав, однако, все дела, мокрый от ручьев, которые по кожану
заливались ему то за шею, то за голенища, но в самом бодром и возбужденном
состоянии духа, Левин возвратился к вечеру домой. Непогода к вечеру
разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую ушами и
головой лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком было хорошо, и он
весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на
нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей
крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который
обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева. Несмотря на мрачность
окружающей природы, он чувствовал себя особенно возбужденным. Разговоры с
мужиками в дальней деревне показывали, что они начинали привыкать к своим
отношениям. Дворник-стаpик, к которому он заезжал обсушиться, очевидно
одобрял план Левина и сам предлагал вступить в товарищество по покупке
скота.
"Надо только упорно идти к своей цели, и я добьюсь своего, - думал
Левин, - а работать и трудиться есть из-за чего. Это дело не мое личное, а
тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное - положение всего народа,
совершенно должно измениться. Вместо бедности - общее богатство, довольство;
вместо вражды - согласие и связь интересов. Одним словом, революция
бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда,
потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может
не быть плодотворна. Да, это цель, из-за которой стоит работать. И то, что
это я, Костя Левин, тот самый.. который приехал на бал в черном галстуке и
которому отказала Щербацкая и который так сам для себя жалок и ничтожен, -
это ничего не доказывает. Я уверен, что Франклин чувствовал себя так же
ничтожным и так же не доверял себе, вспоминая себя всего. Это ничего не
значит. И у него была, верно, своя Агафья Михайловна, которой он поверял
свои планы".
В таких мыслях Левин уже в темноте подъехал к дому.
Приказчик, ездивший к купцу, приехал и привез часть денег за пшеницу.
Условие с дворником было сделано, и по дороге приказчик узнал, что хлеб
везде застоял в поле, так что неубранные свои сто шестьдесят копен было
ничто в сравнении с тем, что было у других.
Пообедав, Левин сел, как и обыкновенно, с книгой на кресло и, читая,
продолжал думать о своей предстоящей поездке в связи с книгою. Нынче ему
особенно ясно представлялось все значение его дела, и само собою
складывались в его уме целые периоды, выражающие сущность его мыслей. "Это
надо записать, - подумал он. - Это должно составить краткое введение,
которое я прежде считал ненужным". Он встал, чтобы идти к письменному столу,
и Ласка, лежавшая у его ног, потягиваясь, тоже встала и оглядывалась на
него, как бы спрашивая, куда идти. Но записывать было некогда, потому что
пришли начальники к наряду, и Левин вышел к ним в переднюю.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема
всех мужиков, имевших до него дела, Левин пошел в кабинет и сел за работу.
Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем месте.
Пописав несколько времени, Левин вдруг с необыкновенною живостью
вспомнил Кити, ее отказ и последнюю встречу. Он встал и начал ходить по
комнате.
- Да нечего скучать, - сказала ему Агафья Михайловна. - Ну, что вы
сидите дома? Ехали бы на теплые воды, благо собрались.
- Я и то еду послезавтра, Агафья Михайловна. Надо дело кончить.
- Ну, какое ваше дело! Мало вы разве и так мужиков наградили! И то
говорят: ваш барин от царя за то милость получит. И чудно: что вам о мужиках
заботиться ?
- Я не о них забочусь, я для себя делаю.
Агафья Михайловна знала все подробности хозяйственных планов Левина.
Левин часто со всеми тонкостями излагал ей свои мысли и нередко спорил с нею
и не соглашался с ее объяснениями. Но теперь она совсем иначе поняла то, что
он сказал ей.
- О своей душе, известное дело, пуще всего думать надо, - сказала она
со вздохом. - Вон Пармен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер,
что дай бог всякому, - сказала она про недавно умершего дворового. -
Причастили, особоровали.
- Я не про то говорю, - сказал он. - Я говорю, что я для своей выгоды
делаю. Мне выгоднее, если мужики лучше работают.
- Да уж вы как ни делайте, он коли лентяй, так все будет чрез пень
колоду валить. Если совесть есть, будет работать, а нет - ничего не
сделаешь.
- Ну да, ведь вы сами говорите, Иван лучше стал за скотиной ходить.
- Я одно говорю, - ответила Агафья Михайловна, очевидно не случайно, но
со строгою последовательностью мысли, - жениться вам надо, вот что!
Упоминание Агафьи Михайловны о том самом, о чем он только что думал,
огорчило и оскорбило его. Левин нахмурился и, не отвечая ей, сел опять за
свою работу, повторив себе все то, что он думал о значении этой работы.
Изредка только он прислушивался в тишине к звуку спиц Агафьи Михайловны и,
вспоминая то, о чем он не хотел вспоминать, опять морщился.
В девять часов послышался колокольчик и глухое колебание кузова по
грязи.
- Ну, вот вам и гости приехали, не скучно будет, - сказала Агафья
Михайловна, вставая и направляясь к двери. Но Левин перегнал ее. Работа его
не шла теперь, и он был рад какому бы то ни было гостю..
Сбежав до половины лестницы, Левин услыхал в передней знакомый ему звук
покашливанья; но он слышал его неясно из-за звука своих шагов и надеялся,
что он ошибся; потом он увидал и всю длинную, костлявую, знакомую фигуру, и,
казалось, уже нельзя было обманываться, но все еще надеялся, что он
ошибается и что этот длинный человек, снимавший шубу и откашливавшийся, был
не брат Николай.
Левин любил своего брата, но быть с ним вместе всегда было мученье.
Теперь же, когда Левин, под влиянием пришедшей ему мысли и напоминания
Агафьи Михайловны, был в неясном, запутанном состоянии, ему предстоящее
свидание с братом показалось особенно тяжелым. Вместо гостя веселого,
здорового, чужого, который, он надеялся, развлечет его в его душевной
неясности, он должен был видеться с братом, который понимает его насквозь,
который вызовет в нем все самые задушевные мысли, заставит его высказаться
вполне. А этого ему не хотелось.
Сердясь на самого себя за это гадкое чувство, Левин сбежал в переднюю.
Как только он вблизи увидал брата, это чувство личного разочарования тотчас
же исчезло и заменилось жалостью. Как ни страшен был брат Николай своей
худобой и болезненностью прежде, теперь он еще похудел, еще изнемог. Это был
скелет, покрытый кожей.
Он стоял в передней, дергаясь длинною, худою шеей и срывая с нее шарф,
и странно жалостно улыбался. Увидав эту улыбку, смиренную и покорную, Левин
почувствовал, что судороги сжимают его горло.
- Вот, я приехал к тебе, - сказал Николай глухим голосом, ни на секунду
не спуская глаз с лица брата. - Я давно хотел, да все нездоровилось. Теперь
же я очень поправился, - говорил он, обтирая свою бороду большими худыми
ладонями.
- Да,да! - отвечал Левин. И ему стало еще страшнее, когда он, целуясь,
почувствовал губами сухость тела брата и увидал вблизи его большие, странно
светящиеся глаза.
За несколько недель пред этим Левин писал брату, что по продаже той
маленькой части, которая оставалась у них неделенною в доме, брат имел
получить теперь свою долю, около двух тысяч рублей.
Николай сказал, что он приехал теперь получить эти деньги и, главное,
побывать в своем гнезде, дотронуться до земли, чтобы набраться, как
богатыри, силы для предстоящей деятельности. Несмотря на увеличившуюся
сутуловость, несмотря на поразительную с его ростом худобу, движения его,
как и обыкновенно, были быстры и порывисты. Левин провел его в кабинет.
Брат переоделся особенно старательно, чего прежде не бывало, причесал
свои редкие прямые волосы и, улыбаясь, вошел наверх.
Он был в самом ласковом и веселом духе, каким в детстве его часто
помнил Левин. Он упомянул даже и о Сергее Ивановиче без злобы. Увидав Агафью
Михайловну, он пошутил с ней и расспрашивал про старых слуг. Известие о
смерти Пармена Денисыча неприятно подействовало на него. На лице его
выразился испуг; но он тотчас же оправился.
- Ведь он уж стар был, - сказал он и переменил разговор. - Да, вот
поживу у тебя месяц, два, а потом в Москву. Ты знаешь, мне Мягков обещал
место, и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, -
продолжал он. - Ты знаешь, я удалил эту женщину.
- Марью Николаевну? Как, за что же?
- Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне сделала. - Но он не
рассказал, какие были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал
Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же за то, что она
ухаживала за ним, как за больным. - Потом вообще теперь я хочу совсем
переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние -
последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава богу,
поправилось.
Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно,
Николай почувствовал то же; он стал расспрашивать брата о делах его; и Левин
был рад говорить о себе, потому что он мог говорить не притворяясь. Он
рассказал брату свои планы и действия.
Брат слушал, но, очевидно, не интересовался этим.
Эти два человека были так родны и близки друг другу, что малейшее
движение, тон голоса говорил для общих больше, чем все, что можно сказать
словами.
Теперь у них обоих была одна мысль - болезнь и близкость смерти
Николая, подавлявшая все остальное. Но ни тот, ни другой не смели говорить о
ней, и потому все, что бы они ни говорили, не выразив того, что одно
занимало их, - все было ложь. Никогда Левин не был так рад тому, что
кончился вечер и надо было идти спать. Никогда ни с каким посторонним, ни на
каком официальном визите он не был так ненатурален и фальшив, как он был
нынче. И сознание и раскаяние в этой ненатуральности делало его еще более
ненатуральным. Ему хотелось плакать над своим умирающим любимым братом, и он
должен был слушать и поддерживать разговор о том, как он будет жить.
Так как в доме было сыро и одна только комната топлена, то Левин уложил
брата спать в своей же спальне за перегородкой.
Брат лег и - спал или не спал, но, как больной, ворочался, кашлял и,
когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он
говорил: "Ах, боже мой!" Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой
выговаривал: "А! черт!" Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были
самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою силой
представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате,
спросонков стонущем и безразлично по привычке призывавшем то бога, то черта,
была совсем не так далека, как ему прежде казалось. Она была и в нем самом -
он это чувствовал. Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет,
разве не все равно? А что такое была эта неизбежная смерть, - он не только
не знал, не только никогда и не думал об этом, но не умел и не смел думать
об этом.
"Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все кончится, что -
смерть".
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени, и,
сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал
мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что
действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство -
то, что придет смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что
помочь этому никак нельзя.Да, это ужасно, но это так.
"Да ведь я жив еще. Теперь-то что же делать, что делать?" - говорил он
с отчаянием. Он зажег свечу и осторожно встал и пошел к зеркалу и стал
смотреть свое лицо и волосы. Да, в висках были седые волосы. Он открыл рот.
Зубы задние начинали портиться. Он обнажил свои мускулистые руки. Да, силы
много. Но и у Николеньки, который там дышит остатками легких, было тоже
здоровое тело. И вдруг ему вспомнилось, как они детьми вместе ложились спать
и ждали только того, чтобы Федор Богданыч вышел за дверь, чтобы кидать друг
в друга подушками и хохотать, хохотать неудержимо, так что даже страх пред
Федором Богданычем не мог остановить это через край бившее и пенящееся
сознание счастья жизни. "А теперь эта скривившаяся пустая грудь... и я, не
знающий, зачем и что со мной будет..."
- Кха! Мха! А, черт! Что возишься, что ты не спишь? - окликнул его
голос брата.
- Так, я не знаю, бессонница.
- А я хорошо спал, у меня теперь уж нет пота. Посмотри, пощупай
рубашку. Нет пота?
Левин пощупал, ушел за перегородку, потушил свечу, но долго еще не
спал. Только что ему немного уяснился вопрос о том, как жить, как
представился новый неразрешимый вопрос - смерть.
"Ну, он умирает, ну, он умрет к весне, ну, как помочь ему? Что я могу
сказать ему? Что я знаю про это? Я и забыл, что это есть".
Левин уже давно сделал замечание, что когда с людьми бывает неловко от
их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от
их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это
случится и с братом. И действительно, кротости брата Николая хватило
ненадолго. Он с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался
к брату, затрогивая его за самые больные места.
Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он
чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что
называется говорить по душе, то есть только то, что они точно думают и
чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только
бы говорил: "Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!" - а Николай только бы
отвечал: "Знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!" И больше бы ничего они не
говорили, если бы говорили только по душе. Но этак нельзя было жить, и
потому, Константин пытался делать то, что он всю жизнь пытался и не умел
делать, и то, что, по его наблюдению,. многие так хорошо умели делать и без
чего нельзя жить: он пытался говорить не то, что думал, и постоянно
чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и
раздражается этим.
На третий день Николай вызвал брата высказать опять ему свой план и
стал не только осуждать его, но стал умышленно смешивать его с коммунизмом.
- Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее и хочешь прилагать к
неприложимому.
- Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают
справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая
этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие
слова, но с тех пор, как он увлекся своей работой, он невольно стал чаще и
чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.
- То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее все, что составляет
ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое, - сказал Николай, сердито
дергаясь в своем галстуке.
- Да моя мысль не имеет ничего общего...
- Там, - злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай
Левин, - там по крайней мере есть прелесть, как бы сказать, геометрическая -
ясности, несомненностм. Может быть, это утопия. Но допустим, что можно
сделать изо всего прошедшего tabula rasa: нет собственности, нет семьи, то и
труд устрояется, Но у тебя ничего нет...
- Зачем ты смешиваешь? я никогда не был коммунистом.
- А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет
будущность, как христианство в первые века.
- Я только полагаю, что рабочую силу надо рассматривать с
естествоиспытательской точки зрения, то есть изучить ее, признать ее
свойства и...
- Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по степени своего
развития, известный образ деятельности. Везде были рабы, потом metayers; и у
нас есть испольная работа, есть аренда, есть батрацкая работа, - чего ты
ищешь?
Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что в глубине души он
боялся, что это было правда, - правда то, что он хотел балансировать между
коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было возможно.
- Я ищу средства работать производительно и для себя и для рабочего. Я
хочу устроить... - отвечал он горячо.
- Ничего ты не хочешь устроить; просто, как ты всю жизнь жил, тебе
хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков,
а с идеею.
- Ну, ты так думаешь, - и оставь! - отвечал Левин, чувствуя, что мускул
левой щеки его неудержимо прыгает.
- Ты не имел и не имеешь убеждений, а тебе только бы утешать свое
самолюбие.
- Ну, и прекрасно, и оставь меня!
- И оставлю! И давно пора, и убирайся ты к черту! И очень жалею, что
приехал!
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего не хотел
слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел, что
просто брату невыносима стала жизнь.
Николай уже совсем собрался уезжать, когда Константин опять пришел к
нему и ненатурально просил извинить, если чем-нибудь оскорбил его.
- А, великодушие! - сказал Николай и улыбнулся. - Если тебе хочется
быть правым, то могу доставить тебе это удовольствие. Ты прав, но я все-таки
уеду!
Пред самым только отъездом Николай поцеловался с ним и сказал,вдруг
странно серьезно взглянув на брата:
- Все-таки не поминай меня лихом, Костя! - И голос его дрогнул.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин
понял,что под этими словами подразумевалось: "Ты видишь и знаешь, что я
плох, и, может быть, мы больше не увидимся". Левин понял это, и слезы
брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не
умел сказать ему.
На третий день после отъезда брата и Левин уехал за границу.
Встретившись на железной дороге с Щербацким, двоюродным братом Кити, Левин
очень удивил его своею мрачностью.
- Что с тобой?- спросил его Щербацкий.
- Да ничего, так, веселого на свете мало.
- Как мало? вот поедем со мной в Париж вместо какого-то Мюлуза.
Посмо'трите, как весело!
- Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.
- Вот так штука!- смеясь, сказал Щербацкий. - Я только приготовился
начинать.
- Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро умру.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во
всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем
более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла
смерть. Темнота покрывала для него все; но именно вследствие этой темноты он
чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его
дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
Комментариев нет:
Отправить комментарий