Феофан Грек

Апостол Пётр (1405)


Василий Великий (1405)


Донская икона Богоматери (1390-е годы)


Роспись Троицкого придела в церкви Спаса Преображения на Ильине улице в Новгороде (1378)


Столпник (1374)


Спас в силах (1405)



Преображение (Конец 14 век)


Иоанн Предтеча (1405)


Иоанн Златоуст (1405)


Успение (1390-е)


Троица (1374)


Богоматерь (1405)



Икона деисусного чина иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля



Архангел Гавриил (1405)





Лучшие достижения русской иконописи во время подъема духовных сил нации сфокусировались в творчестве великих художников Феофана Грека (ок.1340 - ок.1410) и Андрея Рублева (ок.1370 - 1430). Пути в искусстве Феофана Грека и Андрея Рублева оказались знаковыми для культуры Руси, прихотливо скрещиваясь с судьбами и жизнями многих великих современников: Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, митрополита Алексея, Епифания Премудрого. Восприятие нами произведений этих мастеров не расцвечено биографическими подробностями, концентрируясь собственно в сфере творчества. Соединение в каждом таланта монументалиста и иконописца подтверждает полноту дарования художников, не знающих затруднений в работе при переходе от построения отдельно существующего сюжета на доске к интерьерно-пространственному многоголосию ансамбля росписей.

Приехавший на Русь около 1390 года из Византии Феофан Грек вдохновлялся мистическим учением исихазма (от греческого hesychia - «покой», «безмолвие», «отрешенность»), обновленческим движением в православии, почитавшим Божественный свет, который открывается практикой глубокого внутреннего сосредоточения - медитации. Проявления этого света как особой благодати художник находил в разных эмоциональных состояниях образов святых. «Царство Божие внутрь человека есть» - эта идея озарения верующего человека небесной благодатью наглядно воплощена Феофаном Греком в экспрессивно-спиритуалистической манере его живописи.

Из произведений Феофана Грека, работавшего не покладая рук (Епифаний Премудрый упоминает о росписи им более сорока церквей), сохранилась только одна документально подтвержденная работа - роспись церкви Спаса Преображения в Новгороде (1378 год). Остальные фрески и иконы приписываются ему современными исследователями, учитывая признаки стиля эпохи, манеры исполнения, эстетическое и духовно-этическое содержание. Последний признак очень важен: «Феофан иконник Грегин философ» пользовался у современников высоким авторитетом художника-мыслителя, способного, как отзывался о нем тот же Епифаний, инок Троице-Сергиева монастыря, друг Феофана, «умом дальная и разумная обгадываше».

О живописи Феофана Грека, столь почитаемого современниками, не было почти ничего не известно до начала XX века. Правда, летописи четыре раза упоминают его имя: впервые под 1377 годом, когда он "подписывает" церковь Спаса на Ильине улице в Новгороде, второй раз под 1395 годом, когда он, вместе с Семеном Черным и учениками своими, приступает к росписи церкви Рождества Богородицы с приделом Лазаря в Москве, в третий раз под 1399 годом, когда он расписывает с учениками московский Архангельский собор и, наконец, в четвертый раз под 1405 годом, когда мы видим его работающим в Благовещенском соборе в Москве вместе со старцем Прохором с Городца и Андреем Рублевым. Однако все эти сведения не давали нам самого главного - феофановских произведений, ибо первоначальная кремлевская церковь Рождества Богородицы не сохранилась, феофановские фрески в ее приделе Лазаря, как выяснило обследование, были сбиты до камня и вновь перештукатурены в первой половине XIX века, первоначальный Архангельский собор и первоначальная роспись Благовещенского собора до нас также не дошли, а фрески в новгородской церкви Спаса Преображения до сих пор оставались под слоем штукатурки. Художественный облик Феофана продолжал оставаться для нас по-прежнему загадкой, тем более мучительной, что сохранившийся современный документ - письмо о нем его почитателя и друга - рисует нам этого замечательного художника в контурах подлинного исполина духа, под стать гениям Ренессанса.

Письмо это написано около 1413 года даровитейшим русским писателем Епифанием своему другу, преподобному Кириллу Белозерскому. Затерянное в малоизвестных изданиях, оно было лишь вскользь затронуто исследователями русского искусства, почему мы пользуемся случаем, чтобы остановиться на нем подробнее. Уже само по себе оно является первоклассным памятником древнерусской письменности, ярким свидетельством действительно блестящего литературного дарования Епифания, недаром прозванного современниками Премудрым, заключающиеся же в нем данные о Феофане Греке прямо драгоценны. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести здесь этот чудесный документ полностью, в надежде, что читатель на нас не посетует за эту пространную цитату, тем более что вся она, от начала до конца, относится к нашей теме. Письмо Епифания есть ответ на письмо к нему Кирилла Белозерского [Тверского], в котором преподобный просил напомнить ему, когда, где и при каких обстоятельствах Епифаний показывал ему рисунок, изображающий храм св. Софии Константинопольской. Епифаний отвечает целым панегириком по адресу Феофана, оказавшегося автором рисунка, виденного Кириллом.

"Выписано из послания иеромонаха Епифания, писавшего к некоему другу своему Кириллу". "Юже некогда видел еси церковь Софийскую цареградскую, написану в моей книзе во евангелии, еже гречески речется тетроевангелие, нашим русским языком зовется четвероблаговестие. Прилучижеся таковому граду списати в нашей книзе сицевым образом. Понеж егда живях на Москве, идеже бяше тамо муж он живый, преславный мудрок, зело философ хитр, Феофан, гречин, книги изограф нарочитый и живописец изящный во иконописцех, иже многи различные множае четверодесяточисленных церквей каменных своею подписал рукою, яж по градом, елико в Константине граде и в Халкидоне, и в Галате, и в Кафе, и в велицем Новгороде, и в Нижнем. Но на Москве три церкви подписаны: Благовещения святыя Богородицы, Михайло святый, одну ж на Москве. В Михаиле святом на стене написа град, во градце шаровидно подробну написавый; у князя Владимира Андреевича в камене стене саму Москву такоже написавый; терем у князя великого незнаемою подписью и страннолепно подписаны; и в каменной церкви во святом Благовещении корен Иессеев и Апоколипьсий также исписавый. Сия ж вся егда назнаменующу ему или пишущу, никогда ж нигде ж на образцы видяще его когда взирающа, яко ж нецыи наши творят иконописцы, иже недоумения наполнишася присно приницающе, очима мещуще семо и овамо, не толма образующее шарми, елико нудяхуся на образ часто взирающе; но мняшеся яко иному пишущу рукама убо изобразуя писаше, ногама ж бес покоя стояше, языком ж беседуя с приходящими глаголаше, а умом дальная и разумная обгадываше; чювственныма бо очима разумныма разумную видяше доброту си. Упредивленный муж и пресловущий великую к моей худости любовь имеяше; тако и аз уничиженный к нему и нерассудный дерзновение множае стяжах, учащах на беседу к нему, любях бо присно с ним беседовати.

Аще бо кто или вмале или на мнозе сотворит с ним беседу, то не мощно еже не почудитися разуму и причтам его и хитростному строению. Аз видя себе от него любима и неоскорбляема и примесих к дерзости бесстудство и понудих его рекий: "прошу у твоего мудролюбия, да ми шарми накартаеши изображение великия оноя церкви святыя Софии, иже во Царьграде, юж великий Иустиниан царь воздвиже, ротуяся и уподобився премудрому Соломону; еяж качество и величество нецыи поведаша яко Московский Кремль внутреградия и округ коло ея и основание и еж обходиши округея; в нюже аще кто странен внидет и ходити хотя без проводника, без заблуждения не мощи ему вон изелести, аще и зело мудр быть мнится, множества ради столпотворения и околостолпия, сходов и восходов, преводов и преходов, и различных полат, и церквей, и лествиц, и хранильниц, и гробниц, и многоименитых преград и предел, и окон, и путей, и дверей, влазов же и излазов и столпов каменных вкупе. Написа ми нарицаемаго Иустиниана на коне сидяща и в руце своей десницы медяно держаща яблоко, ему же рекоша величество и мера, полтретя ведра воды вливаются и сия вся предиреченная на листе книжнем напиши ми, да в главизне книжной положу и в начало поставлю и донелиже поминая твое рукописание и на таковый храм взирая, аки во Царьграде стояще мним". Он же мудр мудре и отвеща ми: "не мощно есть, рече, того ни тебе улучити, ни мне написати; но обаче докуки твоея ради мало нечто аки от части вписую ти, и тож не яко от части, но яко от сотыя части, аки от многа мало, да от сего маловиднаго изображеннаго пишемаго нами и прочая большая имаши навыца-ти и разумети". То рек, дерзостне взем кисть и лист, и написа наскоре храмовидное изображение по образу сущия церкви в Царьграде, и вдаде ми. От того листа нужда бысть и прочиим иконописцем московским, яко мнози бяху и когождо преписующе себе, друг пред другом ретующе и от друга приемлюще. Последи ж всех изволися и мне, аки изографу, написати четверо-образне; поставихом таковый храм в моей книзе в четырех местех: а) в начале книги в Матфееве евангелии, идеже столп Иустиниана идеж Матфея евангелиста образ бе; в) же храм в начале Марка евангелиста; г) же пред началом Луки евангелиста; д) же внегда начатися Иоаннову благовестию, - [четыре] храмы - [четыре] евангелиста написашася, иже некогда видел есть, внегда бежах от лица Едегеева на Тверь, устрашихся, паче ж всех, у тебе преупокоих претружение мое, и тебе возвестих печаль мою, и тебе явствовах все книжие мое, елицы от рассеяния и от расточения осташася у меня. Ты ж тогда таковый храм написанный видел, и за 6 лет, воспомянул ми в минувшую зиму сию своим благоутробием. О сих дозде. Аминь".






Видно, велико было обаяние личности Феофана, если Епифаний Премудрый, сам человек незаурядный, искушенный в науках и художествах, к тому же сам "изограф", отзывается о нем в таких восторженных выражениях. Из этого письма мы можем извлечь - частью прямо, частью косвенно - целый ряд любопытных сведений, касающихся жизни и творчества знаменитого художника.
Прежде всего мы узнаем, что в 1413 году Феофана явно уже не было в живых, как видно из слов: "идеже бяше тамо муж он живый". С тех пор как Кирилл видел у Епифания изображение храма св. Софии, прошло уже 6 лет, и вероятнее всего, что это "идеже бяше тамо" относится ко времени, предшествовавшему свиданию обоих друзей, то есть до 1409 года. И действительно, летописи отмечают все три московских храма, в росписях которых участвовал Феофан: Рождество Богородицы, Архангельский собор и Благовещенский. О двух последних упоминает и Епифаний, запамятовавший, видимо, название третьего, о котором все же говорит. Если бы Феофан успел после окончания в 1405 году Благовещенского собора произвести еще какую-либо крупную работу, летописи, конечно, отметили бы и ее, да и Епифаний знал бы о ней, поэтому дату смерти - или, быть может, отъезда? - Феофана следует искать между 1405 и 1409 годами.
Феофан умер, несомненно, в преклонном возрасте, ибо, как мы видели выше, первое известие о нем встречается под 1378 годом, когда мы застаем его работающим в Новгороде. Таким образом, около 30 лет проработал он в одной только России, куда должен был прибыть уже в зрелом возрасте, так как, по словам Епифания, до приезда в Россию он успел уже "своею подписать рукою" целый ряд церквей в Константинополе, Халкидоне, Галате и в Кафе. Кроме того, как мы увидим в дальнейшем, есть все основания приписать ему роспись еще одной новгородской церкви, датируемую 1363 годом, и, таким образом, оказывается, что Феофан прожил в России около 40 лет. Если предположить, что он прибыл сюда 25-30-летним, то дату его рождения придется искать около 1335-1340 годов.

Впервые мы застаем художника в Новгороде. Каким образом он мог попасть туда, минуя Москву? Мы уже видели, что он работал в Кафе - нынешней Феодосии.
Новгородцы имели частые торговые сношения с этим городом и легко могли привезти к себе Феофана. По словам Епифания, всего расписано Феофаном свыше 40 каменных церквей. Большинство их, конечно, давно погибло, но задача наших дней - произвести самое тщательное обследование всех памятников зодчества, связанных с именем Феофана, и в случае, если бы в них не сохранилось древних стенописей, необходимо исследовать весь иконный материал, хранящийся как в самих храмах, так и в их рухлядных или даже в окрестных приходах, куда при расширении храма и очередных "поновлениях" имели обыкновение передавать, за ненадобностью, древние иконы. Как раз в конце XIV - начале XV века понятие "подписать церковь" означало не только расписать стены, но и написать иконы для иконостаса, ибо именно в это время иконостас приобретает все большее значение, становится декоративным центром храма и его эволюция близится к завершению.

В 70-е годы XIV века живописец был приглашен из Константинополя в Новгород, где сохранился единственно достоверный образец творчества Феофана - фрески церкви Спаса Преображения на Ильине-улице (1378). Росписи сохранились частично - в алтарном куполе Христос Вседержитель (Пантократор), в окружении четырех серафимов, в простенках - праотцы Авель, Адам, Ной, Сиф, Енох, пророки Илия и Иоанн Предтеча, в камере - богословы и столпники. Наиболее хорошо сохранился Троицкий придел («Троица», «Поклонение жертве»). Иконописец создал мир, полный драматизма и напряжения духа, в нем чувствуется трагический пафос. Его святые суровы и замкнуты, отстраненные от всего вокруг, сосредоточенные на молитве и углубленные в созерцательное безмолвие. В них чувствуется огромная сила и энергия, подчеркиваемая экспрессивной живописью Феофана, его мощным темпераментом, свободной и сочной манерой письма. Созданные им фрески выполнены в почти монохромной красновато-коричневой гамме, хотя, возможно, первоначальная палитра греческого мастера была более разнообразной. Художник широко применял белила в образах святых: брошенные яркие мазки вокруг глаз, словно вспышки молний, освещали одухотворенные лики. Вероятно, около 1390 года он перебрался в Москву, где Феофан расписал три храма в Кремле - Рождества Богородицы (1395), Архангельский (1399) и Благовещенский (1405). Из этих работ сохранился лишь Благовещенский иконостас, выполненный в содружестве с А.Рублевым и Прохором-с-Городца. Кисти Грека приписывают иконы деисусного чина («Спас в силах», «Богоматерь Донская», «Иоанн Предтеча» и др.), отличающиеся сдержанной величавостью и исключительной монументальностью. Построенная в 1374 году церковь Спаса Преображения была расписана Феофаном по заказу боярина Василия Даниловича и горожан за одно лето. От монументального ансамбля фресок до наших дней дошли лишь фрагменты живописного цикла, но и по ним можно сулить о мощности творческого дарования византийского иконописца. В образах Феофана звучит сильный трагический пафос, резкая, стремительная манера письма выдает в нем прежде всего живописца, пишущего смелыми, энергичными мазками. В росписях, созданных на основе знания жизни и психологии человека, заключен глубокий философский смысл, оригинальность творческого мышления художника, столь поражавшая современников.

В 1378 году Феофан расписал церковь Спаса на Ильине улице в Новгороде, другими словами - церковь Спаса Преображения на Торговой стороне. Вот памятник, с давних пор уже бесконечно интриговавший исследователей древнерусской живописи. В этом храме под слоем штукатурки должно было храниться единственное бесспорное произведение великого грека, и, естественно, с каким напряжением все мы ждали счастливых дней, когда удастся приступить к их раскрытию. Правда, некоторое представление о них можно было себе составить уже и прежде; какие-то невежественные любители "открытий" лет 10 тому назад, запасшись в Петербурге нужными бумагами, приехали в Новгород и принялись сбивать штукатурку в алтарной апсиде и на северной стене хор. Открыв и тут и там аршина по два и погубив безвозвратно часть фресок, обреченных в жертву этому кладоискательскому вандализму, "открыватели" уехали. Но и эти израненные фрагменты феофановских фресок давали уже некоторый намек на то, что нас ожидает при умелой технике работы, требующей величайшей осмотрительности, огромного опыта.
В 1918 году одна голова святителя на северном склоне арки, ведущей из храма в диаконник, была раскрыта одним из осмотрительнейших и опытнейших мастеров Московской реставрационной мастерской - П.И.Юкиным. Голова святителя, с большой раздвоенной бородою, оказалась превосходной сохранности, если не считать чернышков глаз, пропавших под штукатуркой. Уже тогда, по этой одной раскрытой голове, была очевидна необыкновенная стилистическая близость этой росписи с росписью церкви Федора Стратилата в Новгороде, раскрытой по инициативе А.И.Анисимова Г.О.Чириковым и П.И.Юкиным в 1910 году.
И вот в начале лета 1920 года настал наконец момент, когда приступлено к систематическому раскрытию фресок Спаса Преображения, начиная с диаконника. В течение лета удалось раскрыть весь диаконник, кроме части стены за железною печкой, арку, ведущую из диаконника в алтарь, часть южного закругления алтарной апсиды внизу и часть той же стены вверху. Нынешним летом приступлено к раскрытию фигур пророков в куполе и фресок в северном приделе на хорах. Работы еще не закончены, но уже и теперь русское искусствознание можно поздравить с праздником: сделано подлинно потрясающее открытие, одно из самых радостных и наиболее нужных.
Ну что же, знаем ли мы теперь наконец точный художественный облик Феофана? Увы, еще не вполне, ибо кое-какие работы еще в ходу, а кое-какие притом из важнейших - еще только предстоят, но мы уже на пути к его познанию, и, во всяком случае, Феофан для нас уже более не загадка. Его искусство имеет несколько уклонов, ибо он работал не всегда единолично, а с учениками, долю которых надлежит еще отделить от Феофановой - работа, кстати, немалая, - а затем мы имеем дело с несколькими последовательными периодами художника: его первой манерой, второй, третьей.
Раскрытые до сих пор в разных местах храма отдельные головы, фигуры, а также детали композиции "Евхаристии", обнаруженной в верхней части центральной апсиды, принадлежат, по-видимому, одному мастеру, работавшему - здесь, по крайней мере, - без помощников. Они отличаются исключительной виртуозностью, написаны легко, свободно и, вероятно, очень быстро. Фигуры и одежды трактованы, как водилось, в традиционной схеме - впрочем, в весьма вольной интерпретации, головы же исполнены в определенно реалистической манере. Долгое пребывание фресок под штукатуркою не могло не отразиться на их живописи, слегка как бы выцветшей, тогда как фрески на хорах, бывшие только под побелкою, и особенно в куполе, лишь слегка прописанные, сохранились несравненно лучше и их живопись значительно цветнее. На некоторых фресках обращает на себя внимание исключительно прекрасный рисунок рук, таких же изящных, почти ван-дейковских, как и на иконах Богоматери, Спаса, Василия Великого или архангела Михаила из Благовещенского чина.
Хотя не все фрески в церкви Спаса Преображения еще раскрыты, уже и сейчас здесь можно указать головы, напоминающие некоторые благовещенские чиновые, и особенно головы из "Успения" на обороте "Донской Богоматери".
Еще большее сходство наблюдается между этими фресками и стенописями новгородских церквей Федора Стратилата и Успения на Волотовом поле. Как известно, фрески обеих церквей, частью уже изданные, давно привлекали внимание исследователей своим высоким мастерством. Отмечалась стилистическая близость этих циклов - впервые об этом определенно заявили Д.В.Айналов, А.И.Анисимов и П.П.Муратов, - но автор их оставался неизвестным, и только теперь, когда раскрыты наконец феофановские фрески Спаса Преображения, становится очевидным родство всех трех росписей. И даже больше: пока мы могли анализировать фрески только первых двух храмов, мысль о тождестве автора в обоих случаях казалась хотя и убедительной, но не столь безусловной, как теперь, когда есть возможность привлечь и этот новый материал. Так же точно фигуры и особенно головы на обороте "Донской" хотя и казались близкими по типу к отдельным головам и фигурам "Успения" на Волотовом поле и Федора Стратилата, но сейчас эта близость превращается почти в тождество.
Следующей нашей очередной задачей должно стать раскрытие великолепного иконостаса волотовской церкви. Предварительное обследование его, произведенное Г.О.Чириковым текущим летом, обнаружило все признаки принадлежности икон XIV веку, и есть достаточно оснований ожидать, что мы накануне открытия датированных памятников станковой живописи того же Феофана. Таким образом, круг замыкается: гипотеза, построенная нами еще летом 1918 года на основании нескольких слов летописи и мыслей, продиктованных некоторыми аналогиями, шаг за шагом получает подкрепления с самых разнообразных сторон. Икона деисусной Богоматери Благовещенского собора, безусловно, той же руки, что и Донская Богоматерь, не потому только, что тут и там красная киноварная опись носа, и не потому, что совершенно одинаковы вся система лепки, контрастность светотени, накладка бликов*, а потому, что перед нами тождество всего художественного лица, темперамента, творческой воли. Если вообще стилистический анализ не праздная забава, а действительно ценное приобретение новейшего искусствознания, - а сколько замечательных открытий, перетасовок, подтверждений самых дерзких гипотез принес он с собою! - то между обеими иконами Богоматери Благовещенского собора мы вправе поставить знак равенства. Такого знака мы не можем ставить между благовещенским чином и "Успением" на обороте "Донской", но с тем большим правом можем поставить его между "Успением" и волотовскими фресками, между этими последними и фресками Федора Стратилата и Спаса Преображения. Все это спаяно единым индивидуальным творчеством, а так как отдельные звенья этой цепи связаны с именем Феофана Грека, то и сомкнутая цепь должна отныне нести его имя.



Но если мы пришли к такому выводу путем тщательного подбора черт, общих отдельным произведениям и целым циклам, выводя в каждом данном случае общий знаменатель за скобки, то ведь тот же процесс можно произвести и в обратном направлении: что получится, если мы вынесем за скобки, сгустим все черты несходства? Не окажется ли, что все эти произведения не имеют между собою ничего общего?
Росписи Болотова поля, Федора Стратилата, Спаса Преображения, иконостас Благовещенского собора отделены друг от друга столь значительным расстоянием времени, что было бы непонятно и даже просто невероятно, если бы в них не оказалось некоторых различий в приемах и даже в стиле. Достаточно вспомнить творчество любого великого европейского мастера, современного Феофану или пришедшего через 100 лет: сколько у него "манер", иногда даже мало напоминающих одна другую?
Волотовские фрески исполнены в 1363 году, федоровские, вероятно, во второй половине 1360-х годов, Преображенские - в 1378 году, а работы в Благовещенском соборе произведены в 1405 году. Ближе всего по времени фрески первых трех храмов, и как раз они именно обнаруживают наибольшую стилистическую и индивидуально-художественную близость. Наиболее отдалены по времени новгородские циклы работ, с одной стороны, и благовещенские работы - с другой, и мы видим, что они и по исполнению наименее близки. Мы не знаем точного времени написания иконы "Донской Богоматери", но видим, что лицевая сторона иконы ближе всего подходит к типу икон благовещенского чина, приписываемых нами Феофану, стиль же "Успения" ближе всего к волотовским и федоровским фрескам.
Сведения об иконе "Донской Богоматери", несмотря на всю ее прославленность, чрезвычайно скудны. Приводимый И.Е.Забелиным документ, хранящийся в Донском монастыре, "Слово известное", или предисловие к "Вкладной книге" монастыря, относящееся к 1692 году, сообщает малоправдоподобную легенду о том, что знаменитая икона была принесена Дмитрию Донскому "донскими казаками" (!) перед самой Куликовской битвой, в которой она была в качестве хоругви. Известно лишь, что Иван Грозный брал ее с собою в Казанский поход, а в 1591 году ее выносили во время битвы с Казы-Гиреем, под самой Москвой, при царе Федоре Ивановиче, и, когда битва закончилась победою русских, "Донская" была признана чудотворной. Какая хоругвь участвовала в Куликовской битве, феофановская ли икона, имеющая следы отпиленной рукоятки, или иная, с которой он позднее, уже в Москве, сделал копию, и если участвовала именно она, то когда он мог ее написать, - все это вопросы, на которые сейчас ответа дано быть не может.
Всю эту систему построений и аналогий мы не предлагаем как вывод, единственно приемлемый для всех и каждого, и еще менее как абсолютную истину. Если какой-либо таящийся в архивной пыли документ Феофановой эпохи опровергнет эту попытку воссоздать из обрывков письменности и живописи хотя бы некоторое подобие творческой фигуры великого художника, тем лучше: мы будем иметь его подлинное лицо. Во всяком случае, если ближайший исследователь его искусства, использовав приводимые здесь соображения, исправив и углубив их, сумеет ближе нас подойти к решению Феофановой загадки, мы будем считать нашу задачу исполненной.
Феофан, несомненно, написал за 40 лет своего пребывания в России многое множество икон. Где они? Неужели ни в одном из храмов, музеев или частных собраний не сыщется икона, которую мы могли бы ему приписать на основании если не наших знаний, то хотя бы нашего чувства - того самого верхнего чутья, которое в определении художественных произведений дороже и важнее всех документов? Пока не раскрыты иконы волотовской церкви, на которые нами возлагаются самые смелые упования, мы все еще имеем слишком мало материала в области станковой живописи Феофана. Единственную убедительную аналогию с благовещенским чином и "Донской Богоматерью", которую нам довелось встретить в наших археологических скитаниях по России в течение последних лет, мы видим в "Одигитрии" Муромского собора.
Возвращаясь к письму Епифания Премудрого, нам хотелось бы отметить в нем те черты жизни и творчества Феофана, которые щедро разбросаны между строками, если в них вчитаться.
Епифаний отмечает, что, когда Феофан работал, он "ногама ж бес покоя стояше", т.е., видимо, не стоял на месте перед своим произведением, а беспрестанно ходил взад и вперед, отступая от только что написанного, чтобы иметь возможность видеть его на расстоянии, что особливо важно во фресках, идущих по вогнутой поверхности... Епифания, который и сам был "изографом" и, конечно, хорошо знал среду иконников и их художественную кухню, особенно поражал в Феофане дар сочинять, рисовать и писать от себя, без помощи каких бы то ни было образцов и "переводов". Феофан писал, как видно, совсем не так, как это исстари ведется среди иконописцев, "не столько пишущих красками, сколько старающихся всматриваться в копируемый оригинал", по едкой характеристике Епифания. Он писал свободно, легко и быстро, словно играя кистью. Поэтому ему ничего не стоило беседовать во время работы со всеми приходящими, что так восхищает Епифания и чем 100 лет спустя производил столь сильное впечатление гений Леонардо...