Третьяковская галерея собрала на выставку более 180 работ знаменитого пейзажиста
Архип Куинджи. «Днепр утром». 1881. Приобретена П.М.Третьяковым в 1882 у автора. Фото: Государственная Третьяковская галерея
Для выставки в главном музее национального искусства у Куинджи (1842–1910) на сегодняшний день как бы и нет видимого повода. Нет у него ни круглой, ни полукруглой юбилейной даты (если взять за точку отсчета принятую во всех энциклопедиях веху — 1842 год). Хотя у Архипа Ивановича, как у завзятого шпиона, в итоге оказалось аж три паспорта с тремя разными годами рождения — 1841, 1842 и 1843. Дополняя это досье, надо сказать, что и фамилий у него было две: по метрике он значился как Еменджи — «трудовой человек», но в итоге документ был выправлен на Куинджи, что на греко-турецком диалекте означает «золотых дел мастер». Архип Иванович, выходец из семейства бедного мариупольского сапожника-грека, всей своей жизнью подтвердил, что достоин изначального прозвания: он действительно ломил как вол на ниве искусства. И денег, и недвижимости нажил немало, и потому к исходу дней стал, что называется, миллионщиком. Художник-капиталист в России в XIX веке, тем более среди передвижников, — это нечто.
Некогда популярность Архипа Куинджи была просто невероятной. Его высоко ценили и великий князь Константин Константинович, купивший «Лунную ночь на Днепре» за бешеные тогда, в 1880 году, деньги — 5 тыс. руб., и Иван Сергеевич Тургенев, крайне беспокоившийся о том, как бы не пострадал от сырости этот пейзаж на великокняжеской яхте. Эффект куинджиевской «сырости» очень любил Федор Михайлович Достоевский, подолгу рассматривавший виды валаамских отмелей. Несколько поколений выучеников гимназий, семинарий и епархиальных училищ копировали хрестоматийную, такую простенькую, зеленую и в то же время эффектно солнечную «Березовую рощу» — она во множестве расходилась в олеографиях.
Над загадкою лунного свечения у Куинджи ломали голову молодые из семейства Бенуа. Ученики Академии художеств — Богаевский, Борисов, Рерих, Рылов и другие — души не чаяли в своем щедром и непридирчивом профессоре, внешне походившем на Зевса. Публика самого разного звания ломилась в залы Общества поощрения художников на его редкие выставки одной картины — событие по тем временам эксклюзивное — и безнадежно дежурила у дверей мастерской. Однако с коллегами по цеху — с передвижниками, да и с академистами тоже — отношения складывались непростые. С иными из них — с Николаем Ярошенко и Иваном Шишкиным — под конец жизни он насмерть рассорился.
Архип Иванович был самоучкой. То есть он, конечно, получил кое-какие профессиональные навыки. Готовясь поступать в Академию художеств (куда так и не поступил), он мучился над рисунком, бросал это занятие и снова возвращался к нему по настоянию друзей, вытаскивавших его из фотографического ателье, где он промышлял ретушью. С обучением высокому искусству у Куинджи не заладилось с давних пор. Еще тогда, когда он из Мариуполя пришел пешком в Феодосию, чтобы учиться у Айвазовского. Знаменитый маринист, не зная, что делать с совершенно ничего не умевшим подростком, поручил ему красить забор — по крайней мере есть такая байка. И все же Куинджи неизменно почитал Ивана Константиновича и был незлопамятным: будучи уже академиком (с годами он все же добился этого звания), он взял в ученики его внука Михаила Латри.
Архип Куинджи. «Эльбрус. Лунная ночь». 1890-1895. Этюд. Дар Общества им. А.И. Куинджи в 1914. Фото: Государственная Третьяковская галерея
Живописную премудрость Куинджи осваивал самостоятельно, тяжело и упорно. С таким же упорством он уже в достаточно зрелые годы предавался странной страсти — решал алгебраические задачки из гимназического учебника. Иван Крамской как-то раз, рассматривая пейзаж Куинджи, заметил: «Кажется, ему трудненько писать… Ему нужно долго раскачиваться, пока кисть не пойдет на полотно». Обычно находчивый в определениях маститый критик Владимир Стасов мог лишь сказать: «Куинджи пошел по своей собственной, крайне оригинальной дороге».
В известной степени и к живописи Архип Иванович относился как к решению какого-то сложного уравнения, до предела преобразуя и упрощая композицию, подгоняя тона так, чтобы в итоге «выбить» из полотна искомый световой эффект. Этот же эффект был не столько оптически чувственным, как у импрессионистов, сколько по-русски чувствительным, даже сентиментальным, поскольку речь в основном шла о закатах, восходах и, конечно, фирменных куинджиевских лунных ночах зимой и летом. И тут у Куинджи не было равных. Более того, эти свои световые эффекты он умел, как никто другой, эффектно же и преподнести, выставляя каждую новую работу отдельно в затемненном зале Общества поощрения художников при свете ламп (кстати, несколько ранее над этой трудной задачей бился бельгиец Петрус ван Шендель, прозванный Канделябром). Публика подозревала художника в фокусничанье, а некоторые даже пытались заглянуть за холст в надежде отыскать еще одну, потаенную лампу. Конечно, какой-то секрет был, но заключался он, скорее всего, либо в неровном искусственном освещении, либо в составе красок. Не просто же так художник потом переписывал свои картины, да и дружеские беседы с Дмитрием Менделеевым, вероятно, сводились не только к шахматам. Впрочем, это только догадки. К своим находкам и приемам Куинджи относился крайне ревностно, блюдя, так сказать, копирайт. Стоило лишь несчастному Судковскому использовать эффект просвечивающих сквозь воду камней, как Архип Иванович поднял на ноги всю петербургскую прессу во главе с Сувориным, которая закрепила за его «Ладожским озером» приоритет.
Три или четыре отработанных романтических мотива Куинджи эксплуатировал и варьировал по нескольку раз. Так, для киевского миллионера Терещенко Архип Иванович сделал повтор своей «Березовой рощи», которую продал уже за 7 тыс. руб. Требовательный к мастерству, но слишком желчный Павел Чистяков как-то обронил: «Куинджи — это деньги!» Надо сказать, что Куинджи этого и не скрывал. Да, он действительно зарабатывал деньги и вкладывал их затем в недвижимость. А потом перепродавал ее уже с изрядным барышом. Как те свои три дома на Васильевском острове. Это давало ему обеспеченность и независимость от любых худсоветов.
Приятельствуя с передвижниками и даже какое-то время выставляясь вместе с ними, Куинджи тем не менее не был приспособлен для «гражданских слез», хотя и сам много бедствовал в молодости. Одно дело — искусство, другое — помощь малоимущим. В этом смысле Архип Иванович походил на западного художника. Саму его мастерскую в Академии художеств называли на ренессансный манер «боттега». Он не только оплачивал учебу некоторых студентов, но и, бывало, вывозил их гуртом за границу, в Париж, чтобы показать картины любимых им барбизонцев, в частности Диаза де ла Пеньи. Огромную сумму в 100 тыс. руб. Куинджи выделил Академии художеств для поощрительных премий. Могло показаться, что в какой-то момент он сам заменил собой Общество поощрения художников. А за два года до смерти он основал собственное общество, которое после 1910 года так и стало называться «Общество имени А.И.Куинджи» (на удивление, оно просуществовало до 1930 года). В его фонд мэтр положил несколько миллионов рублей, да еще передал в дар огромный земельный участок в Крыму. Было ли это тщеславным желанием прослыть новым Медичи или то была искренняя забота о молодежи — сказать трудно. Приятель-соперник Куинджи Иван Иванович Шишкин отзывался о нем неоднозначно: то «хитрый грек», то (что было чаще) — «чародей».
Государственная Третьяковская галерея
Архип Куинджи
6 октября 2018 – 17 февраля 2019
http://www.theartnewspaper.ru/posts/6119/
Комментариев нет:
Отправить комментарий