«Я его обрызгал! — подумал Червяков. — Не мой начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо».
Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал генералу на ухо:
— Извините, ваше — ство, я вас обрызгал... я нечаянно...
— Ничего, ничего...
— Ради бога, извините. Я ведь... я не желал!
— Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!
Червяков сконфузился, глупо
улыбнулся и начал глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства больше
не чувствовал. Его начало помучивать беспокойство. В антракте он подошел
к Бризжалову, походил возле него и, поборовши робость, пробормотал:
— Я вас обрызгал, ваше — ство... Простите... Я ведь... не то чтобы...
— Ах, полноте... Я уж забыл, а вы всё о том же! — сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.
«Забыл, а у самого ехидство в
глазах, — подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. — И
говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что
это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не
подумает, так после подумает!..»
Придя домой, Червяков рассказал
жене о своем невежестве. Жена, как показалось ему, слишком
легкомысленно отнеслась к происшедшему; она только испугалась, а потом,
когда узнала, что Бризжалов «чужой», успокоилась.
— А все-таки ты сходи, извинись, — сказала она. — Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!
— То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то странно... Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.
На другой день Червяков надел
новый вицмундир, постригся и пошел к Бризжалову объяснить... Войдя в
приемную генерала, он увидел там много просителей, а между просителями и
самого генерала, который уже начал прием прошений. Опросив несколько
просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.
— Вчера в «Аркадии», ежели припомните, ваше — ство, — начал докладывать экзекутор, — я чихнул-с и... нечаянно обрызгал... Изв...
— Какие пустяки... Бог знает что! Вам что угодно? — обратился генерал к следующему просителю.
«Говорить не хочет! — подумал Червяков, бледнея. — Сердится, значит... Нет, этого нельзя так оставить... Я ему объясню...»
Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:
— Ваше — ство! Ежели я
осмеливаюсь беспокоить ваше — ство, то именно из чувства, могу сказать,
раскаяния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!
Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.
— Да вы просто смеетесь, милостисдарь! — сказал он, скрываясь за дверью.
«Какие же тут насмешки? —
подумал Червяков. — Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может
понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим
фанфароном! Чёрт с ним! Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу,
не стану!»
Так думал Червяков, идя домой.
Письма генералу он не написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого
письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.
— Я вчера приходил беспокоить
ваше — ство, — забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие
глаза, — не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я
извинялся за то, что, чихая, брызнул-с..., а смеяться я и не думал. Смею
ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и
уважения к персонам... не будет...
— Пошел вон!! — гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал.
— Что-с? — спросил шёпотом Червяков, млея от ужаса.
— Пошел вон!! — повторил генерал, затопав ногами.
В животе у Червякова что-то
оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел
на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он
лег на диван и... помер.
Комментариев нет:
Отправить комментарий